«Он заговорил о необходимости отливать работу, потому что этого требует и ее состояние, и наши отношения, и мера моего таланта. „Лимит исчерпан“, – сказал он. „На это мне возразить нечего“, – ответила я».
МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 174.
Господь все делал не перетруждаясь, и мы сами важные дела тоже можем поделать, не утомившись чрезмерно. Что может быть благороднее сажания дерев? Как это просто, и лучше всего они берутся там, где и нужны – на выжженных солнцем ветрах. Как полнокровны, кряжисты солитеры; и если он один такой величественный перед каким-то домом, конечно, родовым, растет – это значит, его одного и посадили. «Куда бы вас, кроме помещичьего дома, ни закинула судьба на ночлег, вы всюду мученик. Всюду одно и то же. <> Страшный зной, и никакой потребности посадить под окном деревцо» (ФЕТ А.А. Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство. Стр. 148).
Кто так планировал переделкинский участок Пастернака, прочему он пустовал, пока Пастернак не решил обменять на него свой предыдущий дремучий, лесной? Наверное, даже малым ландшафтным вкусом обладающие совписатели просто побоялись его вывернутого, ненормального вида?
Огородом вперед, мокрым фартуком, мозолистой пяткой – так оставил его и Пастернак, не посадил на пустыре ни елки, ни барской лиственницы. Юрий Нагибин рационально – и возвышенно – удивлялся: какой Париж, что Тургеневу не сиделось в Спасском-Лутовинове, когда столько соток?!
«Тетя Ася права, ругая мой почерк. Но виновата не рука, карандашом я пишу каллиграфически, а не везет мне на перья. Нормальных, не щепящихся и не зацепляющих за бумагу, я уже давно не помню».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность.
Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 233. Так нужно было жить целую жизнь, пятьдесят сознательных лет, шестьдесят, семьдесят – обладая, например, художественным вкусом, искусствоведческой эрудицией, интуицией и азартом модника, и работать, например, декоратором на киностудии, за вечер создавать десяток эскизов, обозначающих интерьеры до мельчайших деталей – художник так мог забелить пространство, что комната и под белилами казалась бы набитой вещами, – и довольствоваться в жизни самоделками, или быть вынужденным любителем антиквариата – и просто не иметь писчего пера. Пастернак не был художником и антикваром, естественно – вещистом, в хорошем смысле: не знал сладострастия вещи, но имел атавизмы хорошего быта. В грязные тарелки еду накладывал, а вот с ножа уже (или еще?) не ел. Писать свои письма и стихи хотел бы качественными перьями.
«Мы сели за покрытый клеенкой стол друг против друга. <> Второе он положил мне и себе в глубокие тарелки, освободившиеся от супа. Все было очень просто, посуда дешевая и некрасивая, но обед получился продуманный и вкусный».
МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 62.
«В городе есть электричество, но оно гаснет как раз в тот миг, как ты стал что-нибудь делать, исходя из его наличности. То же самое с водой, то же самое с людьми, то же самое со средствами сообщенья. Все они служат лишь наполовину, достаточную, чтобы оторвать тебя от навыков, с помощью которых человек справляется с жизнью, лишенной водопровода, телефонов и электричества, но вполне мыслимой и реальной, пока она верна тебе».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 371.
Это – суть советского быта, когда еще Пастернак понял и охарактеризовал его! Сейчас, когда появилось неизмеримо больше водопроводов, телефонов и электричества, всякому, кто жил в советские времена в достаточно зрелом возрасте – во всяком случае самостоятельно умел пользоваться прерывающимися в функциональности благами цивилизации – тот и в нынешние времена пользуется ими немного с чрезмерной осторожностью: бензин в машину заправляет чуть-чуть чаще, чем полагалось бы, и зеленый горошек к Новому году покупает пусть в «Стокмане», но уже в самом начале декабря.
Англичанин Исайя Берлин: «Мы прибыли к домику Пастернака» (БЕРЛИН И. Подлинная цель познания. Стр. 531). Ольга Карлайл: «Веранда делала дом похожим на американские каркасные дома сорокалетней давности» (Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейн-берг. Стр. 647).
«Г-жа Пастернак села слева. Стол был просто сервирован, покрыт белой льняной русской скатертью с красной вышивкой крестиком. Серебро и фарфор были простые» (Там же. Стр. 659). А вы говорите – роскошь. Совершенно простое серебро, хотя, очевидно, «серебром» она по привычке называет все, что не фарфор и не стекло в сервировке – просто столовые приборы. На советских столах в роли серебра могли выступать мельхиор, нержавейка, алюминий – далее везде.
О зверином быте других домов: «Вошли в дом и оказались в затрапезной прихожей. Луговской постучал своей палкой в дверь. Ее открыла маленькая, очень некрасивая женщина. На худом, загорелом, морщинистом лице как-то особенно выделялись светлые, прозрачные глаза. Женщина, увидев Луговского, улыбнулась, обнажив торчащие желтые зубы. „Луговской!Какими судьбами?!“ Платье на ней было обтрепанным и грязным, как на нищенке. Луговской почтительно склонился к ее маленькой, темной и сухой, как у обезьянки, ручке и поцеловал с совершенно непонятным мне подобострастием. „Проходите, – сказала она, – проходите. Это ваша жена? Хорошенькая“. В закопченной, полутемной комнате царил бедлам. На столе и грязной постели – книги, бумаги, газеты, тарелки. Перевернутый табурет, везде окурки. <> Я ничего не могла понять. Что это? Кто это? „Почему ты с ней здороваешься, как с королевой?“ – „Она и есть королева. Это Надежда Яковлевна Мандельштам!“ <> Очень довольная, Н.Я. появилась с четвертинкой в руке. Взяв с полки два грязных стакана и чашку с отбитой ручкой, разлила водку на троих. „Выпьем!“ – сказала она весело. Все это могло бы шокировать, если бы не ее глаза, смотревшие с таким умом и пронзительностью, что я невольно тушевалась под этим взглядом, чувствуя свою несостоятельность и малость».
ГРОМОВА Н.А. Все в чужое глядят окно. Стр. 274—275 (слова Е.Л. Луговской).
Как еще было жить женщине, когда нет денег, нет воды, нет домработницы, нет товаров в магазинах?.. Стоит чуть-чуть попустить себя, потратить на что-то чуть более важное, чем уборка, ценное время (девять часов, с обеденным перерывом, рабочее время, дорога, очереди, очереди – в каждый отдел своя очередь, в кассу – своя). Если в голодном Ташкенте «отделов» было немного, их с успехом заменяли пробежки в поисках: где хоть что-то продается?.. А если и таких мест было немного, то все возвращается на круги своя: очереди. Потом готовка на одной конфорке (в очередь), очередь к воде для мытья. Если женщину (только женщину – влюбленный полумуж писал Ахматовой: «Чтобы к моему приходу ужин и вино стояли на столе, собака была гуляна», и сам имел вид довольно импозантный) что-то занимает, помимо быта, очень легко соскользнуть в пучину вечной немытости, отчаянного беспорядка, тяжелого советского слова «без-бытность». Как всякое слово, оно давало явлению оправдание: раз появилось слово, значит, в мироздании было задумано и это – маленький вульгарный хаос.
Железная дворянка Марина Цветаева опуститься до такого не могла – это уже и было бы смертью, – но, как и другие слова, она не использовала его по-гусарски, без любви, она их верблюжьим трудом тащила на поверхность во всей тяжкой сути, и в ее биографии жутко читать, ЧТО она скребла, мела и мыла. Отмывая эту жизнь, она ее и назвала: «Жизнь, что я видела от нее, кроме помоев и помоек?» (СААКЯНЦ А.А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. Стр. 392. Письмо Марины Цветаевой к О.Е. Черновой).
Она не могла лежать и ждать, как Ахматова: «К Ахматовой по лесенке поднимались хорошо одетые, надушенные дамы, жены известных и не очень советских писателей, с котлетами, картошкой, сахаром – с дарами. Нарядные дамы порой выносили помойное ведро и приносили чистую воду. Бывали и такие дни, когда ее никто не посещал. Тогда она смиренно лежала на своей кушетке и ждала или нового посетителя, или голодной смерти».
