Радость может находить и отходить волнами, горе запахивает более глубоко. Избави Бог! Приготовиться к этому нельзя – разве что стоять в полумраке храма и молиться, чтобы Господи учил радоваться приближению своего царствия, а здешние времена уж бы и сократил. Смерть неизбежна, кому-то суждено умереть самому, кому-то – пораньше – от смерти ребенка. Зинаида Николаевна Пастернак приняла смерть мученическую: старший сын умирал в сознании, по времени, – никакие крысы пять лет внутренности грызть не будут. Ее пытка длилась именно столько, Адик состояние свое понимал, конечности ему резали частями, шла неизвестно чем долженствующая окончиться война, отец был арестован, мать – в далекой эвакуации в Татарии с его младшими братьями. Он сильно страдал перед смертью. Значит, о Зинаиде Николаевне Пастернак после 1945 года (день смерти старшего сына Нейгаузов – 25 апреля) – или хорошо, или ничего.
Пастернак совершенно точно знал, что если б он женился на Ивинской, они все равно остались бы с ней дачничать в кривой сторожке Кузьмича, в деревне, за ручьем – рядом, но не вместе с писательскими ДАЧАМИ. Для Пастернака это был бы лишний кукиш оставшимся в казенных хоромах коллегам. А к тому же больше похоже на юность – и Ивин-ской такие игры тоже по душе, это почти что переодевание. О чем лучше мечтать, когда уже седьмой десяток к концу идет, да и худо-бедно – не на расстеленном в ширину плаще, можно и пристройку какую сделать, а то и домик купить – в общем, хорошо, хорошо, все было бы хорошо, и она не стала бы изумлять его ранними претензиями к Зинаиде Николаевне. Он бы оставил, как оставлял «простой и кроткой» Евгении Владимировне с сыном, выданную ему двухкомнатную квартиру на Тверском бульваре, а сам вчетвером ехал в не устраивавшую более Женю коммуналку на Волхонке. Только вот после его смерти, случись (случилось скоро), времена были безбытные, бесписьменные (вон по скольку детей на директоров заводов матери записывали, ко Льву Ландау на смертном одре являлась любовница, заявляя, что он не успел развестись с женой, и ей приседали и врачи, и физики) – может, на всякий случай и Пастернак поостерегся: у Ивинской на руках какие-то бумаги, доверенности, свидетели были и пр. Он не звал Ивинскую проститься и, когда Зинаида Николаевна предложила, не разрешил пригласить ее навестить его перед смертью. Пишут, что, мол, не хотел, чтобы видела его в неприглядном болезненном виде. Исследователи услужливо передергивают, превращая в пародию на и без того слишком резкий эпизод: когда Пастернак отказался встречаться с вернувшейся после лагеря Ивинской, попросив ее дочь передать ей, что отношения должны закончиться (дочь могла ответить материнскими словами по подобному же случаю: с какой стати!) – все из-за того, что боялся, что Ивинская за пять лет лагеря подурнела и постарела и ему, очевидно, уже не понравится.
Очевидно, его пугала мысль о том, как, какими словами надо будет от нее отказываться, как, глядя в глаза, объяснять (упаси Боже, не прямо, прямо он отказать никому не умел, покуда не спрашивали так же прямо – или уже не прямо, а нагло), что в ней и в нем есть все, что было и раньше, но нет того единственного, что его к ней привлекло, – красоты, легкости, успешности.
Бывают такие судьбы: похоронив двух мужей, тяня двух детей (в нашем быте при любых любовниках, при любой изворотливости двое детей были почти непосильны, если не уметь иметь легкости), занимая блестящую (тогда все, что не у станка – блестело), но очень мелкую должность (Ахматова таким даже не предлагала сесть на стул у себя в доме, что тоже было перегибом, и говорило уже не о мелкости посетительниц, а о мелочности хозяйки) – некоторые при таких обстоятельствах чувствовали себя и были успешными, или, что еще важнее, по крайней мере всем довольными.
К этому счастливому большинству (будем считать человечество здоровым и самодовольным) относилась Ольга Всеволодовна, к несчастному меньшинству (редкие удачи выпадают редким) – Зинаида Николаевна. Хотя она – пока не встретилась Пастернаку, уже полная трагедией в его видении – никого не хоронила (до поры, но поры эти наступают неизбежно, и единожды похоронивших можно отличить по этому признаку как остальных – выделить как смертных); никого не собирала и не собиралась в тюрьму; полностью обеспечила себя блестящим и не мелким браком. Такой же (не сомневаясь в ее праве) ей предоставил и Пастернак. Неблагодарные недоброжелатели (неблагодарность их миссии заключалась в слишком большой очевидности их претензий к Зинаиде Николаевне и полном равнодушии к ним ее судьбы) выставляли напоказ «вторые семьи» Ней-гауза и Пастернака. «Вторые семьи» существовали лишь в женских (и даже с детьми) половинах. Мужья оставались мужьями Зинаиды Николаевны. Трагедия (в глазах Пастернака – только Пастернак считал ее трагедийным персонажем) заключалась лишь в раннем начале половой жизни, но об этом нужно писать романы, чтобы это стало очевидным для окружающих, и тем не менее для него (а решающее лицо здесь все-таки он) она была трагедийной маской. Зинаида Николаевна была не шуткой – трагедией.
А Ольга была лишь весела и удачлива – за это, когда она вернулась из лагеря, Пастернак и не хотел ее больше видеть: подурнела, постарела, еще, поди, и подопустилась, подожесточилась (силы Зины он в ней справедливо не предполагал). Эпизод этот известен, о нем говорят скороговоркой: никому не хочется лицемерно восхищаться величием, изощренным каким-то самопожертвованием и прочими не идущими к делу деталями, а все было очень просто: так мало было у Пастернака к Ивинской, что так много (если в цифрах, то – пять лет) не придвинуло его к ней. Постарела, подурнела… Как после курортного романа встречаются в Москве – а там городская бледность, круги под глазами, служба…
Те же авторы приписывают для симметрии и самому Пастернаку о себе, Пастернаке, перед смертью размышления в таких вот «высоких» категориях: не хочу, мол, предстать перед любовницей в непрезентабельном виде…
«…я познакомился с Зинаидой Николаевной. Это было важным событием в моей жизни. Воспринимал я ее как инопланетянку. Все в ее облике удивляло. <> нас увлекало музицирование. Мы играли сонату Франка. Держа скрипку, я пристально сквозь прорези пюпитра разглядывал смуглую темноволосую красавицу и думал: в эту женщину влюблен Пастернак, так яростно и открыто влюблен… <> Смуглота, спокойное сияние глаз и всего облика Зинаиды Николаевны подсказывали сравнение с итальянской живописью эпохи Возрождения. Сравнение было уместным. Как я позднее узнал, мать Зинаиды Николаевны – итальянка… »
ОЗЕРОВ Л. Сестра моя – жизнь //Воспоминания о Борисе Пастернаке.
Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 444—445.
Псу живому лучше, чем мертвому льву. Живые биографы – на стороне живших родственников.
Зинаиде Николаевне, кроме всего прочего, приписывается склонность к мелодекламации – за ее грубый и народно-трагедийный тон. Вот она описывает попытку возвращения в семью: «Я сказала note 27чтобы он смотрел на меня как на няньку детей и только». Биограф этот тон определяет как драматичный. Не писать же в воспоминаниях: я сказала ему, что спать с ним не буду, а за детьми ходить же кому-то надо? Довольно прямо написано и так. «<> Я находила утешение в детях <> и мне тогда казалось, что это хорошо и нравственно».
Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак.
З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 276.
Зинаида Николаевна вспоминает, как Нейгауз расплакался во время концерта (в день получения письма об измене), отменил гастроли и явился в Москву. Зинаида, не
представляющая себе возможности обмана и уверенная, что он это переживет (наверное, за сорок лет – к моменту писания мемуаров – не простила измену с Милицей), испытывает катарсис поглубже, чем Анна Каренина на смертном одре: «Увидев его лицо, я поняла, что поступила неправильно не только в том, что написала, но и в том, что сделала. Пришел Борис Леонидович и мы сидели втроем и разговаривали, и каждое наше слово ложилось на всех троих, как на оголенную рану» (Там же. Стр. 269). Ну как тут по-другому написать? Здесь чем тоньше и психологичнее, тем вычурнее и претенциознее. Уж как сказалось. Нейгауз, правда, догадался рассказывать (много впоследствии, естественно), что он дал толстенной партитурой Пастернаку по голове и тот упал, а они с Зинаидой Николаевной бросились его отхаживать. Биограф видит в таком рассказе знак того, что Ней-гауз не переживал так уж страшно, раз так ерничает. Кажется – наоборот.
