«Привычным становится раздражительный тон. В конце 1962 года Джордж Уайденфелд предложил Владимиру составить иллюстрированный альбом европейских бабочек, на что тот с готовностью согласился. Через три года, несмотря на то, что Набоков много часов посвятил этому проекту, Вере было поручено передать раздражение мужа в связи с тем, что задуманное издание „остается у него только в мыслях, поскольку сильно мешают другие крупные дела“. Набоков не желал больше возиться с нелитературным материалом, однако ожидал платы за время, потраченное на него».
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 400.
Полагаю, что время тратилось также и на то, чтобы особенно продвинутые поклонники догадались, что его подпись – «бабочковидная», но что, разумеется, сделалась она такой совершенно случайно.
Жизнь их тяжела: круг их жизни – литература – не приносит им нисколько радости. Беллоу – «Кошмарный, до крайности скучный» (Там же. Стр. 419), об «Уловке-22» – «Вере было поручено передать мнение Набокова. „Эта книга – сплошной поток помоев, бездушный и нудный продукт пишущей машинки“, – объявила Вера, хотя ей было велено назвать произведение „Речевым поносом“» (Там же. Стр. 386).
«Когда Б.Л. что-то нравилось, то он был необычайно щедр и царственно расточителен в своих похвалах. Я почти не помню его отрицательных оценок. Он или молчал, или хвалил».
ГЛАДКОВ А.К. Встречи с Пастернаком. Стр. 163.
Они живут в Монтре в отеле «Монтре-Палас», зеваки (вы назвали бы их иначе?) приходят посмотреть на Набокова. Их довольно много, и Вера, конечно, пишет: «Какая-то дурацкая Ясная Поляна». Ведь и Монтре-то выбиралось не без влияния бывавших здесь «родственных душ» («В этих местах незримо присутствовали родственные тени: здесь бывали Толстой и Чехов; „Мертвые души“ были начаты где-то поблизости»).
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 378.
Совсем по-графски ведется и переписка. Вот образчик письма Набокова. Переписка с дамой. Ей сообщается рецепт «яиц по-набоковски». Начинается он с описания опускания двух яиц в кипящую воду. «Следует стоять над ними, столовой ложкой не давая им (имеющим обыкновение вертеться) стукаться о дурацкие стенки кастрюли. Если, однако, яйцо в воде лопнет (вон кипят как оголтелые) и начнет выпускать белое облачко, как какой-нибудь допотопный медиум во время своего сеанса, немедленно выловите и выкиньте прочь. Возьмите другое и будьте аккуратней».
Там же. Стр. 402.
Наиболее ценно в этом messaged, который Набоков выдал человечеству, прелестное выражение: «дурацкие стенки».
Конечно, пасти народы и писать исключительно на темы неизмеримо более значимые, чем яйца, тем более всмятку (с равной степенью таланта) – может быть, не менее пошло, но как тянет их всех сравнивать себя с Толстым.
«Я все время представляю себе, как ты в своих новых черных сапожках летишь через океан после остановки в туманном Париже. Обожаю тебя, мой ангел, в твоем норковом манто».
Там же. Стр. 393.
Евгения Владимировна Пастернак тоже бы выглядела великолепно и европейской дамой, дойди и у нее до норкового манто. У нее оказалась только шуба, неизвестно какая (очевидно, неплохая все-таки, хотя маловероятно, чтобы норковая), по воспоминаниям Зои Масленниковой, «разорившая семью», – правда, семью уже не Бориса Пастернака (его семью разорила Ольга Ивинская), а сына: после смерти Бориса Евгения Владимировна не оставляла свои привычки. В меховой шубе – Ольга, кстати, предпочитала «нейлоновые», но она была женщина-бабочка, всё на один день, на одну ночь – Евгения Владимировна смотрелась бы несомненно более изящно, чем в шубе же – Зинаида Николаевна. Барыней Зинаида Николаевна выглядела бы безусловной, звездой – нет. Шуба для русской женщины – нечто большее, чем просто шуба, чем просто одежда. Из-за того, что шуб нет у семидесяти пяти миллионов других женщин (половина населения великой страны – женщины, и у кое-кого, для статистической поправки, все-таки что-то меховое есть), – у обладательницы в ее мехах концентрируется какое-то электричество этих семидесятипятимиллионных желаний, всей силы страны, бросившей свои ресурсы на что-то великое, а не на обновки для дам. Только с советской женщиной мог познакомиться в аэропорту французский модельер – из-за шубы. Ив Сен-Лоран знакомится с кем-то на улице – из-за того, что на даме надета дорогая вещь. Девку в хороводе могли выбрать за красный платок, папуаску – за блестящие бусы. Ив Сен-Лоран вроде бы должен насмотреться уже на норковые шубы, но он подсылает к Лиле Брик своего ассистента знакомиться, прельстившись ее зеленой норковой шубой от Диора – такой заряд посылается советской женщиной в шубе. Лиле Брик было за восемьдесят. Жене Лурье шубы не досталось. Она в тридцать лет, еще замужняя, опрометчиво написала Пастернаку, что жизнь ее (с ним, с его помощью, из-за него) состоялась («из бедности – к возможности большого богатства»). Она отдала себе в этом отчет, и не то чтобы слишком поздно, – но она, Женя, ничего не решала. Пастернак обязался ее содержать до конца дней, но не обещался большего.
«Во время работы над „Адой“ Владимир выспрашивал у сына Креспи, подростка, подробности его сексуального опыта».
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 441.
Сравните с роскошным выпадом Набокова против критика, углядевшего автобиографические следы (всегда очень прозрачные у Набокова, когда они есть) в одном из его романов: «Что, черт побери, сэр, известно вам о моей супружеской жизни?» Критиком был многолетний сослуживец
Набокова по университету Корнелла. Автор монографии добавляет, что он «несомненно знал кое-что о супружеской жизни Набокова» (Там же. Стр. 426).
Возможно, знал не что-то из подробностей сексуальной стороны этого брака. Об этом узнать у Набокова было бы затруднительно, за себя он несомненно смог бы постоять, это не так просто, как когда опытный взрослый человек с коммерческими целями выспрашивает подростка. С коммерческими: и что интрига «Лолиты» выбрана в результате маркетингового исследования – это очевидно хотя бы потому, что то, что писатель хочет сказать сам, без подсказки маркетологов, он выписывает из себя, из своей жизни и из своего сердца. Толстой не прикрывался джентльменским рыком: что вам известно, сэр, о моей супружеской жизни? Он просто сказал: «Я взял Соню, перетолок с Таней, и получилась Наташа». Но в «Войне и мире» главны не те мысли, которые можно получить, интервьюируя кого бы то ни было в поисках клубнички. Жизнь с женой дает тот опыт, который человек считает своим.
Вера Набокова считала Марка Твена неподходящим чтением для ее двенадцатилетнего сына.
Если бы жизнь ее сына развивалась по сюжету, близкому к чуть более старшей Долорес Гейз, – считала ли она это подходящей темой для высокохудожественного повествования?
Он тщательно расспрашивал ребенка знакомых – надо полагать, с той же основательностью, с какой Гумберт Гум-берт ласкал Лолиту. Жаль, что в соответствии с милой американской традицией этот ребенок, повзрослев, не подал на него в суд, обвинив в каких-то особенно изощренных фрустрациях и особенном чувстве вины: видя неуязвимость взрослого, пожалуй, начнешь винить себя.
Он не родил, не создал эту проблему: он придумал ее. Достоевский не ходил и не расспрашивал.
Один критик назвал ей Набокова, в письме, ее «другом»: «"…вашего талантливого друга", – она с трудом сдержала ярость. Слово „друг“ ее явно не обрадовало» (ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 296). Странная реакция женщины, к тому времени уже 35 лет бывшей женой. Наверное, история с Ириной Гуаданини все-таки надломила их брак фатально – впрочем, она же перевела его в разряд «связи», любовных отношений. Этот же шанс изначально был у Евгении Пастернак с Борисом – они никогда не полюбили друг друга, даже в самом начале, – значит, у них это всегда еще могло быть впереди.
