«А мне от ее писем часто больно. Значит, ТАКИХ писем не должно быть». Не значит ли это чего-нибудь другого? « … и Марине, и тебе, и мне должно казаться естественным ТВОЕ желание читать мне письма».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 171.
Женя пишет очень чистенько, очень справедливо, и с житейской точки зрения все совершенно так и должно быть, и все мы должны соглашаться с мемуаристами, что Женя была «вровень» с Пастернаком – но лучше все-таки отстранить ее от руления судьбами русской литературы.
Пастернак не хочет играть в поддавки, он хочет, чтобы все было честно. Марина Цветаева – что бы на нее ни было у Жени, не может исчезнуть из жизни или слов Пастернака, если она есть и если он ею дорожит. «Цветаева раскритиковала Шмидта. Ей не нравится, что я дал его, а не себя… »
Там же. Стр. 180.
Женя не отстает, услышав, что Марина Цветаева берется судить Борину работу: «Меня радует, что ей не нравится Шмидт, как лишнее подтверждение враждебности ее облика всему моему существу. „Я <> была страшно рада, что ты перешагнул <> от своей юности (Пастернаку тридцать пять) в зрелый возраст. Сделал самый трудный шаг от эгоистического (без эгоистического Пастернаку никуда) субъективизма, когда во что бы то ни стало насаждаешь свою личность (действительно, где Пастернак, а где – лейтенант Шмидт!) – к широкому, мягкому, где этот руководящий затаенный субъективизм (вы что-нибудь понимаете?) смешивается с большой реальной правдой, со всей сложностью и тонкостью ощущений (уф!). О Господи, как сильно хочу я любить (не пугайтесь – это Женя пишет, потому что Пастернак готов развестись из-за того, что устал воевать с женой, которая его не любит, а Женя высчитала, что за ним – „слава, богатство, известность“, и решила кое в чем принципами поступиться), – до жестокости к окружающему могу я впитывать все кругом, а приносить в одно место. Я поняла, ты думаешь, что я страдала четыре года, потому что не любила. Неправда… “
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 194—195.
«Свой язык» – довольно приторная вещь. «У бога всего много», а у человека-творца – один талант. Марина Цветаева писала свою прозу, имеющую ценность в каждом слове – и отделяла их одно от другого знаком тире. Без них ее прозу и не прочитать. А так – читаешь слово – понимаешь – понимаешь все – понимаешь еще больше – читаешь второе. В какой-то момент (начитавшись больше своих сил) понимаешь, что мыслей во всем этом пропасть, слова подобраны единственные, что они еще к тому же и красивы, как в песне (из какого-то сказочного языка она их взяла?) – и в какой-то момент эта единственно правильная манера письма с тире начинает надоедать. В этот момент хорошо почитать прозу Пастернака. У нее совсем другой графический рисунок – вязь, длинные сложные слова в старомодной форме, никаких тире, будто пишет он по-грузински – рисует фразы, абзацев не видно.
Устаешь и от этого. Упоенье, увлеченье, усилье, освобожденье…
Такие отношения, как у Пастернака с Цветаевой, – точечны на карте жизни, они осуществляются методом перфорации, бурения на глубину и, как правило, с исследовательской целью. Закончив процесс, можно просто не замечать этой маленькой дырочки. Ее так легко заклеить самым пустяковым пластырем любых поверхностных отношений. Что пережили в своей переписке Цветаева и Пастернак – с увлечением измеряя, на какую глубину их бур может опуститься, что там они могут найти, что это знание даст им – в этих ли отношениях, в других ли? Увидели: ничего. Проба пера. Исписав бумаги на увесистый том переписки – твои возможности, человек! – оказалось возможным просто не видеться, когда Цветаева вернулась в Россию. Визит вежливости – и все. Он даже помогал ей – житейски, материально – через силу, без легкости, с которой делал это для других: с радостью, как пьют воду в тяжелый душный день.
В промышленных масштабах попереписывалась (издание в 776 страниц) с бывшим другом семьи и Надежда Яковлевна Мандельштам. Нашла себе достойного собеседника после гибели супруга. Он был и польщен этой перепиской, и заинтересован, и пытался приладить ее как-то к жизни – а потом просто не ответил на одно из писем. Больше не ответил никогда. «И вот произошло нечто, лишенное всякого основания и смысла. В один из послевоенных годов я эту переписку оборвал. <> Я до сих пор не понимаю, что заставило меня прекратить переписку с Н.Я. Очень твердо помню, что все наши письма были самые дружеские. Никаких споров мы в них не вели и поэтому обидеть друг друга не могли. Мой поступок мучил меня, и я искал для него всяческих объяснений. <> Сведения о Н.Я. доходили до меня из разных источников. Каждый раз, слыша о ней, я вспоминал о своем безобразном поступке. Но я не пытался восстановить наши отношения… »
КУЗИН Б.С. Воспоминания. Произведения. Переписка. Стр. 178.
Жизнь Цветаевой такова, что лучше бы ее не было: Цветаева б была, а ее жизнь – нет… Лучше бы, если бы ее стихи написал неизвестный, легендарный автор, как «Песнь песней», или б просто продиктовали ей их, как Моисею скрижали. Ей и диктовали, как всякому гению, который, не на жесткой скамейке ожесточившимся задом сидя, сам сочиняет. Но Моисея мы не знаем, только представляем себе обильные седые космы, и нам хорошо – впечатляет, и Моисею приятно: может, его и не было вовсе, может, и промелькнуло божье призрение мимо него мимолетно, так, что он и не заметил: жил, записывал, народ водил – без перенапряжения, без надрыва, как пашут землю. Марина же Цветаева надрывалась всю жизнь. Надрывалась не по охоте, а значит – непоучительно. Какой урок можно извлечь из упавшего на голову метеорита или еще какого-то непред-сказанного, неспровоцированного, не выбранного несчастья?.. У нее не было никакой радости в жизни. Детей любила, но жила она не для них, а для нас. Сейчас любая артистка публично признается честно и откровенно и глубоким голосом, что всю бы свою славу (заслуженную не столь многим, как у Марины Цветаевой) не променяла бы на свое материнство (как правило, для детей мечтается о карьере на том же поприще – но позначительнее, поэтому жертва кажется не такой уж и бескорыстной). Марина Цветаева Бога не гневила и за чужой счет щедрой и нестяжательной быть не хотела. Бог дал – Бог взял. А талант оставил. Лучше бы он ей не давал ничего.
Она многих любила так же сильно, как Бориса Пастернака, а некоторых и больше, сполна, но такой же пушкинской, страстной, измеряемой чудными мгновениями, оскорбительной, безразличной, обильной любовью.
Мало в тех любовях было инфернальности, вызова, декаданса. Она любила старомодным образом – за красоту глаз, кудрей, голоса, за свою способность эти красоты воспеть. Записывала стишок в альбом (свой, не его/ее) и шла искать, кого целовать и воспевать дальше. Маятник качается вправо – и Пушкин завершает классическое воспевание любви к гордым красавицам. Достоевский любит уже Аполлинарию Суслову. Это разгар сезона любви к роковым и неправильным. Обязательно – на всю жизнь. Когда не только полюбливают черненьких, но черненьких-то для любви и ищут. Марина Цветаева соединила роковую любовь к собственному мужу и гусарские набеги на курятники зазевавшихся молодых и старых поэтов и поэтесс. Пишет в свои черновики им посвященные стихи и прозу. Работает очень много. Тот, Кто ей диктует, показывает нам очень наглядно, какое из искусств более великое и Божье: стихи иль проза. Любовная проза – черновики Цветаевой прекрасны, невиданны, четки, так же лаконичны, как стихи. Как стихи же отмеренны, каждое слово написано из-за верности его звучания и правильности количества слогов и места ударения, по стихотворческим законам. Но когда читаешь стихи (ее письма и того же времени стихи созвучны темой и настроением), с их режимными застенками метрики и рифмы – поражаешься, насколько точнее и правильнее, тоньше выбраны эти, казалось бы случайные, ради рифмы взятые, слова. Стихи, которые невозможно пересказать прозой, где невозможно изменить ни одного слова – или тома писать, чтобы объяснить окольными путями. Будто сказано ею было не думая, стихами или прозой. Слова имеют значения. Имена мужчин/женщин и истории, с ними связанные, не значат ничего. Замени Родзевича на «Геликона» – и ничего не случится. Ничем не выделяется и Пастернак. Они ничего не могли друг другу дать.
