«Русские писатели после первого издания в Советском Союзе не защищены Конвенцией об авторских правах. <> Если издатель <> публиковал „Доктора Живаго“ в течение тридцати дней после выхода его в СССР, он получал эксклюзивные права на это произведение на западном рынке. <> Если бы издатель не уложился в тридцать дней и опоздал хотя бы на один день, произведение стало бы „достоянием государства“, кто угодно мог бы опубликовать свое собственное издание, не нуждаясь в специальных правах на него и не выплачивая автору никакого гонорара с проданных экземпляров».
ФЕЛЬТРИНЕЛЛИ К. Senior Service. Стр. 104.
Если бы Пастернак заблаговременно не нашел издателя, не передал ему рукопись и не согласовал бы все, что надо, с ним – никто не смог бы за один месяц после публикации его в «Новом мире» (или где-нибудь еще) связаться с автором, договориться, ну а потом еще перевести, сделать верстку, отнюдь не компьютерную – набор! – и прочие мелочи…
Пастернак получил Нобелевскую премию не за «Доктора Живаго», в разговор об этом лучше не пускаться, его номинировали неоднократно и до романа, он получил бы ее и без него, у Нобелевского комитета было бы меньше проблем с СССР, роман запечатали бы с удесятеренным тиражом – но у него без Фельтринелли не было бы ни копейки от заграничных изданий. Он, правда, о лучшей доле не мечтал, но стоит ли удивляться, что Ольга была ему самой верной помощницей? Все совпало: «Сразу после создания нашего акционерного общества „Издательство Джанджакомо Фельтринелли“ со мной связался Серджо ДАнджело, в ту пору бывший директором книжного магазина ИКП в Риме и отправлявшийся в Москву в качестве партийного редактора для программы итало-советских совместных радиопередач. Он предложил мне свои услуги по поиску в Советском Союзе литературных талантов для моего миланского издательства» (Там же. Стр. 104). Даже Фельтринелли «с самого начала отдает себе отчет в том, что дело может оказаться щекотливым» (Там же. Стр. 105), что же говорить о Пастернаке с Ивинской? Ольга решает подстраховаться самым верным, по ее представлениям, способом – сотрудничает с КГБ. У Карло Фельтринелли сколько угодно доказательств об этом, включая ее собственные заявления, в письме Хрущеву, например, но он – «та сторона», и он патетически восклицает: «Но кто присутствовал в момент передачи романа? Кто мог знать о переписке Пастернака с его итальянским издателем?» Тут же несколькими строками ниже приводит письмо Ивинской Хрущеву: «Стоит ли говорить, что в свое время в ЦК мне подсказали имя Д'Анджело и с помощью ДАнд-жело мне удалось задержать публикацию романа в Италии на полтора года». Вот кто, оказывается. Впрочем, у Фель-тринелли-мл. есть и другие версии: «Вдруг какая-нибудь дородная домработница входила и выходила из комнаты как раз в те моменты, когда Пастернак и Д'Анджело обсуждали условия соглашения» (Там же. Стр. 110).
…Пастернак лично, сам, любил дородных женщин, и Зинаида Николаевна в дом подбирала работниц: худенькая, некрасивая – уверена, она не унижалась до сознательного антивыбора – просто не набивать же дом одними красавицами? Тут же сообщает и смягчающее обстоятельство: «Ольга Ивинская к тому времени уже отсидела три года» (Там же. Стр. 110), и заслугу, которая, разумеется, только ухудшала картину: «С помощью Д'Анджело мне (Ивинской – это она пишет Хрущеву) удалось задержать публикацию романа в Италии на полтора года» (Там же. Стр. 109). Тогда как Пастернак был ее словами, восклицаниями, шепотом уверен в том, что Ольга – его верный и неподкупный солиситор. Ну а для Советской власти что полтора года, что два – абсолютно все равно, ведь она же не уговорила его сжечь роман в печке. Заключение, как водится, беспроигрышное: «Родные и близкие поэта, судя по их многочисленным намекам, проистекающим, вероятно, из ревности, всегда разделяли убеждение, что информацию органам госбезопасности поставляла Ольга Ивинская» (Там же. Стр. 109). Для Ольги это был вопрос жизни и смерти: Зинаиде Николаевне ничего было не надо, и она могла себе позволить разделять участь Пастернака, а Ольга могла его использовать только живого и только здесь. «ДАнджело не боится, что скандал с публикацией будет иметь для Пастернака какие-то серьезные последствия: в крайнем случае его вышлют из СССР, что его нисколько не опечалит» (Там же. Стр. 117). Не опечалит при одном условии: если с ним поедут Зинаида Николаевна с Леней. Для Ольги этот вариант – нулевой, и она старается вовсю. Единственная зацепка, и наследники Ивинской (о тяжбе есть материалы и в XXI веке) намеревались пустить в ход свое самое сильное, «почему-то» все время скрываемое оружие – «рассказать о каком-то документе», очевидно, о «завещании Бориса в пользу Ольги». Завещание, естественно, было «потеряно», «во время сильного ливня» (Там же. Стр. 180).
Здесь два момента. Первое: вступая с Фельтринелли в деловые отношения и написав ему первое письмо, фактически подписывая контракт, «перед тем как отправить письмо, он показывает его сыновьям, Леониду и Евгению». <> А написав «завещание в пользу Ольги», отнимая «пользу» от сыновей, – не показал? Завещание не могло быть в пользу одной только Ольги, и это главное возражение: точно такое же завещание он мог написать у себя дома, не вставая с постели, и никуда его не передавать, оно имело бы точно такую же силу и, захоти он проявить свою волю, в пользу Ольге могла быть простая бумага, подписанная у переделкинского нотариуса.
Фельтринелли же отстоял интересы Ольги (которые не захотел признать Пастернак) в Инъюрколлегии в 1969 году. Как пишет Емельянова, на эти деньги ее мать купила маленькую квартирку на Савеловской.
Быть женщиной и сводить с ума – это действительно и великий шаг, и геройство, но чаще всего женщине хочется быть еще и женой, и вдовой, и законной наследницей. Когда это смешивается, то великий шаг кажется просто хорошо продуманным и просчитанным pas.
Ивинской подвернулся шанс. Она сама организовать его бы себе не смогла, но она его и не упустила – до той точки, до которой давал собой манипулировать Пастернак.
История с передачей «Доктора Живаго» на Запад – плохо, что в Италию, в КПИ, какой-то появился налет опе-реточности, жуликоватости с самого начала – тоже очень плоха. По сути своей все ясно: Пастернак не был уверен, что его напечатают в Советском Союзе (не «был уверен, что не напечатают» – могло быть все), и имел право страстно хотеть опубликовать его во что бы то ни стало и где угодно (так устроены авторы, особенно искренне считающие, что закончен главный труд жизни). И он вполне бы удовлетворился российскими журнальными гонорарами. Видя, что здесь тормозят, – передал. Они напечатали. Здесь все ясно. Не ясно и, как всегда, когда появляется Ивинская, видно, что неясность нужна для прикрытия нечистоты, появляются многочисленные объяснения, в которых не разобрался, наверное, ни один читатель ее воспоминаний: через слово, кто бы что бы ни говорил, ей надо возразить, противореча самой себе, Пастернаку, здравому смыслу. Рукопись он не передал, а «отдал», «просто так». «Ну, почитают; я сказал, что я не против, если он им понравится – пожалуйста, пусть используют его, как хотят». Почитают, понравится – не понравится. Не всеобщие западные читатели почитают, а один или два человека, неизвестных Пастернаку, незнакомые ему; он ничего не знал, ни их вкусов, ни направления – и вот если им понравится, то Борис Пастернак будет публиковать труд своей жизни, нет – порвет его, как мальчишка черновик. Пусть используют его, как хотят. Какие есть варианты использования? «Ну, Лелюша, делай какзнаешь, конечно, ты можешь даже позвонить этому итальянцу, потому что я ничего без тебя не собираюсь предпринимать. Так вот, ты можешь позвонить этому итальянцу и сказать, чтобы он вернул роман, раз тебя так волнует это. Но давай тогда хоть дурака сваляем, скажем: вот знаете, какой Пастернак, мол, вот отдал роман – как вы к этому относитесь?» (ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 234). Вы что-нибудь поняли?
