ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 52. Емельянова не вчитывается в Эфрон, не всматривается в Пастернака, она высказывает свое мнение. По советской привычке, едва завидев «крепче спалось», да еще «легче работалось», она бросается осуждать того, кто не идет трудностям – только трудностям – навстречу. Эгоцентризм – это очень плохо. Вокруг чего другого должен вращаться человек? Мелко и бессмысленно трепыхаться в коллективе? О своей душе думать (легче жить, крепче спать после дум и подвигов) – неестественно? А уж про «натугу» «человека» (Али Эфрон), может, удалось интересно сказать, но смысла не заложено ни крупицы: «креста» – ни «домашнего» (восемнадцать лет в лагерях – вот и не до дома), ни «семейного» (семьи не было: мать, отец, брат погибли, своей не завела), ни даже «дружеского» (Емельяновой виднее, но зачем-то она опубликовала Алины письма, полные искреннего дружеского, как на первый взгляд, участия) Аля не несла.
«По просьбе Б.Л. в Гослитиздате <> Ариадне Сергеевне и матери давали переводные работы».
Там же. Стр. 262.
Але Эфрон, одинокой, только что из ссылки, эти переводы были – хлеб, можно было бы без большого поколеба-ния совести составить ей протекцию.
Для чего переводы были нужны Ольге Всеволодовне, кроме всего прочего (кроме полной и сверх того материальной обеспеченности), еще и довольно сильно занятой делами Пастернака, – неизвестно. А вот телеграмма его «Дайте работу Ивинской, я отказался от премии» получает еще более нелепое звучание. Ведь если он требует восстановления справедливости по отношению к человеку, чего-то добившемуся самостоятельно, а потом в отместку кому-то третьему ущемленному в правах, – это одно, а так он в свое время попросил о любезности для себя, о переводах для своей дамы, а потом эту любезность ему перестали оказывать – требования здесь неуместны. Пастернак мог быть из чистого золота, но переводы Ивинской могли не давать или перестать давать.
Ивинской хотелось зависти – она хотела обменять свою зависть на их. «Мы с моим приятелем по институту, красивым, талантливым молодым поэтом Тимуром Зульфика-ровым, провожаем Б.Л. до „большой“ дачи. <> Мы спускаемся в овраг и как будто попадаем в теплую ванну из мяты, огуречника, зверобоя – вечерний настой подмосковных трав в поймах бывших речушек, ныне превратившихся в грязные канавы, одурманивает. Заставляет забыть о разговоре; хочется дышать и молчать. <> Пройдя через овраг, подходим к калитке дачи Б.Л. Стемнело, окна дачи светятся, обратно в темный овраг не хочется. Есть другая дорога – через участок его дачи, противоположная сторона которой выходит на освещенное переделкинское шоссе, по нему можно вернуться в нашу деревню. Но Б.Л. медлит у калитки. „Вот что, Тимур, – говорит он моему спутнику. – Все же вы лучше проводите Ирочку обратно через овраг (дорога через овраг гораздо короче – об этом лучше не напоминать), мне не хочется, чтобы она проходила мимо моей дачи, мимо всего этого великолепия (или роскоши, не помню точно, как он сказал), – ей будет больно… “
Там же. Стр. 77– 79.
Ира считает, что это какая-то особая деликатность. Если б он просто не проводил их по участку, как-то незаметно направил назад по старой дороге – это, может, и было бы деликатностью: сказать вслух при постороннем: «Ире будет больно» – это что-то излишнее. А почему должно быть больно Ире? Они не прачки, ведут с матерью весьма барский, по советским меркам (а на другие претендовать с чего бы?), образ жизни. «Квартирка» их в Москве – не хуже московской пастернаковской: три комнаты, в хорошем доме, в центре; то, что дачку сняли маловатую, – так это причуда Ольги Всеволодовны была, не нужда. Пастернак хотел другую, выговаривал; ездили за город только на такси, дом держали открытый, что уж тут сжиматься сердцу, если увидеть ярко освещенные два этажа бревенчатой дачи? Здесь зависти заслуживало разве что состояние дома, участка, дворовых построек, то, что горели все огни, подшиты были занавески, вымыты окна, – это заслуга домовитости Зинаиды Николаевны. Пожалуй, и в адресате деликатности Ирочка ошиблась: разрешить ей с кавалером не возвращаться опять «в овраг», в «темно и сыро» (хотя вроде и в пьянящие запахи подмосковных трав) – это значило разрешить пройти мимо дома, под окнами дома, где жила Зинаида Николаевна с Леней. Ирочка была готова, Пастернак – он был очень проницателен – нет. «Всю обратную дорогу Тимур не перестает восхищаться деликатностью Б.Л. „Нет ты подумай, как он тебя почувствовал! Он увидел тебя Козеттой, которой не может сейчас купить куклу…“»
Там же. Стр. 79.
«Утром этого счастливого дня (начала близких отношений) Б.Л. сделал надпись на красной книжечке своих стихов: „Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя. 4 апр. 1947г.“. Эта красная книжечка имеет свою историю. Во время моего первого ареста забрали все подаренные мне Борей книги. А когда следствие закончилось и „тройка“ в образе молодого прыщавого лейтенанта вынесла мне приговор – Борю вызвали на Лубянку и отдали книги, принадлежащие мне; и он вырвал страницу с надписью. А другим утром, когда я вернулась из лагеря и мы снова были счастливы, и даже счастливее – я все-таки упрекнула Борю: как он мог? Теперь уже на оборотной стороне переплета было написано: „Явырвал надпись, когда принес домой. Что тебе в ней?“»
ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком.
В плену времени. Стр. 31. Он даже не счел нужным заменить этот экземпляр (раз уж не смог его сохранить нетронутым где-нибудь на дальних полках) новым и повторить надпись. Биограф простодушно (легкомысленно) пишет: «они были просто счастливы». Может быть, но даже не просто, а – простовато. Высоты счастья подрезаются и глубины его подсыпаются песочком до довольно плоской, простенькой картины вот такими эпизодами: вырванной страницей со сладким и горячим посвящением, решением оборвать связь после лагеря, предположив, что в тех краях любовница за четыре года неизбежно постареет, нежеланием проститься перед смертью – из-за того, чтобы не создавать лишней суеты семье и друзьям. Этот сюжет напоминает «Отчаяние» Набокова – там герой намеревается убить своего двойника (очень похожего, как ему кажется, на него человека) ради получения страховки. Когда убийство удается совершить, сюжет идет совсем в другую сторону – никто ни разу не обмолвливается словом о схожести жертвы с героем, это никому ни разу не придет в голову. Ольга Ивинская вообразила себя двойником ЖЕНЫ и предполагала, что его смерть поставит ее на подобающее ей место. Смерть поставила все на свои места: грозно вышли на сцену смерть Пастернака, его семья, жизнь без него. Ольга Всеволодовна, защищенная адвокатами, могла бороться только за свою частную собственность. ЖЕНУ, вдову она никому не напоминала.
«Его приходы к нам всегда были связаны с ощущением праздника – рассказы, впечатления, подарки… Как будто он приходил не из соседнего дома, а приезжал откуда-то издалека, из иной жизни, богатой событиями».
Там же. Стр. 73.
Это наблюдение и делает их жизнь, от прихода до прихода, второсортной. Собака целый день ждет хозяина и, как пишут пособия: «время, которое вы проводите со своей собакой, – для нее это апофеоз дня, смысл жизни», – но она вовсе не считает, что вы пришли из какой-то лучшей жизни. Она абсолютно уверена, что лучшая, настоящая жизнь – это вот она, когда вы вместе, здесь самые лучшие события, здесь вся полнота, она никогда не поверит, что где-то для вас есть что-то более интересное, чем жизнь с нею, она страшно огорчена, что тяжелые обстоятельства заставляют вас менять ваше общение на какие-то невыносимо скучные иные обязанности. Ее жизнь – не второсортна.
Богатый дом, крестьяне, хозяйка за столом, девки на деревне. Богатый дом был не свой – такой даже в карты не проиграешь.
«Его жизнь – счастливая, осуществившаяся – „все, до мельчайшей доли сотой в ней оправдалось и сбылось… “ Мало кто так мог сказать о себе. И старость могучая, евангельская (какое бессмысленное и красивое, типично ахматов-ское сочетание) – даже старостью не назовешь: последние годы жизни – щедрые, открытые, полные до краев. По интенсивности проживаемых дней – разве что с Толстым можно сравнить».
