Но, верно, это было не то, зачем привел Богданку Прохор, он почел за благо вставить словечко-другое:

– Я, Федя, утром еще заметил, что ты как бы, понимаешь ли… не в себе. Да и в съезжей тоже… народ как бы в недоумении. И с дьяком тоже вот… переговорил. Он, Федя, тебя хвалит. Очень хвалит.

Федька вскинула глаза и успела еще заметить, как знахарка мимолетно поморщилась, недовольная ненужным и вредным с точки зрения доки вмешательством. Однако, она одобрительно улыбалась застывшей неискренней улыбкой и ждала очереди, чтобы продолжать. А начала опять тем же напевным ладом, на который соскальзывала, по видимости, всякий раз, когда имела дело с больным.

– Со вчерашнего дня у Первушки Ульянова жену его Авдотью ухватило порчей, – доверительно сообщила она, зорко оглядываясь между тем по сторонам. – Руки, милый ты мой, грызла. И так ее бьет, милую, хорошую, боже ты мой! бьет ее и колотит. Уж так-то бьет! На деда я ее оставила, на Максима, изба-то вся народу полна с утра до вечера. Кукушкой вопит, зайцем вопит – и зверем вопит, и птицей. А ведь как было: мужика-то ее, Первушку Ульянова, воевода поселил на чужой двор, к старой вдове старенькой, к старушке. А Первушка ее, милый ты мой, со двора выбил. Она ему, вдова, старушка, Евсючка, тогда и накаркала: до лета поживешь и будет! И вот вправду. Вот ведь что сделала: Авдотья-то, жена Первушки Ульянова, скорбит ныне сердечной скорбью. – Поднявшись с лавки, Богданка добралась до Федькиной постели, зачем-то встряхнула тулуп, перещупала, не переставая говорить, и полезла шарить под подушкой. Затем она повернулась и задумчиво воззрилась на посеченный саблей стол. – А мужики, те саблей все больше тешатся. Как ума кто отбудет, так и начнет рубить что попадя. Редко кто кликать станет.

Знахарка остановилась и бросила на Федьку ласкающий взгляд, ободряя ее сделать пока не поздно признание. Опустив темные ресницы, Федька молчала. И Богданка, обманувшись этим деланным безразличием, скорчила исподтишка рожу, чтобы показать Прохору, как трудно будет добиться толку в тяжелом, возможно, безнадежном случае. А когда Прохор не понял и тем же дурацким языком, и лицом и руками, затребовал пояснений, – тогда постучала себя по лбу и кивнула на безучастного больного, отказавшись уже от всяких околичностей.

– И вот еще случай был, – с напускной жизнерадостностью обратилась затем знахарка к Федьке. – Тоже вот мужик саблей баловался. Сенька, Топанского сын. Да ты ж, Прохор, должен его знать! – Прохор безрадостно кивнул. – Уж на что был затейник: и по улицам бегал, колол людей ножом, и караул у соборной церкви бил, и даже вот животину зарежет, где попадется, и, мяса кусок оторвав, сырое ест… По ночам с огнем бегал. И с саблей вот. Его потом, поймав, в стрелецкую кинули, да никакими мерами нельзя было унять – разбушевался. Так что сделали. Закидали поленьями. Право слово! Разобрали крышу и закидали сверху колодьем. Поленьями, брусьем, щепою – навалили под самую матицу, пока он уж и ворошиться не перестал. А силен был и железо ломал.

Последнее, очевидно, никак нельзя было поставить Федька в укор или даже в пример – трудно было заподозрить ее в таком разнузданном буйстве, чтобы железо ломать. Но Богданка смотрела выжидательно, готовая все понять, в чем бы только больной ни признался.

– Ты, Федя, прихворнул чуточку, – сказала Прохор с ненужной улыбкой. И что особенно раздражало, обращаясь к Федьке с участливым словом, он посматривал на Богданку, словно с Федькой уже и столковаться не мог. Богданка оставалась тут единственным разумным человеком, кроме самого Прохора. Вот два умника на Федькин счет и переглядывались. И уж Прохор, надо думать, не усомнился там еще, за воротами, обсудить с Богданкой все Федькины обстоятельства.

А надо сказать, бабенка была совсем не так стара, чтобы задушевная беседа с ней не представляла для Прохора интереса. Особенно если кто-то умаялся жену ждать, не чает встретить, а кто-то, наоборот, давно распростился с мужем.

Муж-то ее, Богданкин, прикинула Федька, с ума спился в молодых еще Богданкиных летах. Быстро и жестоко спивался, а потом у последней черты, у смертного порога задержался долее, чем это было в его обстоятельствах оправдано. А Богданка что?.. Не трудно поверить, что эта женщина с жестким взглядом, который никакой слащавой улыбкой не скроешь, помогла несколько упиравшемуся все же супругу переступить роковой порожек. Поддержала его под локоток, когда уж шажочек, полшажочка осталось. Битая смертным боем, истерзанная пьяницей, она ведь по-настоящему только и расцвела, как засыпала суженого землей. Так оно, на Богданку глядя, похоже. А когда и не так, что-нибудь все равно было – жизнь у нее прихотливая и много там чего уместилось… Очень ведь не старая вдовушка, совсем нет. Очертания лица ее размягчились, далекие, впрочем, еще от рыхлого безобразия… Но мужики, они любят мягких.

Богданка румянилась и белилась, как уверенная в себе женщина. Трудно представить, чтобы она прихорашивалась когда-нибудь так для мужа. И наряжалась она теперь любо-дорого. Кику – жемчужные низки свисали на лоб и на щеки – не стыдно было бы надеть и в престольный праздник. Понятно, тут интересы дела обязывают: жемчуг, атлас, серебряные галуны уже при первом знакомстве призваны были уверить больного, что услуги знахарки не дешево ему станут. Да только едва ли ядреная вдовушка больными свои интересы и ограничивала.

– Порча бывает от наговора, от сглаза, от кореньев, а бывает недуг посещением божиим, – пояснила Богданка Прохору, подразумевая, как видно, что последний случай можно и должно приложить к Федьке. Впрочем, знахарка была не настолько самоуверенна, чтобы выносить приговор по первому, поверхностному впечатлению. – А ты приляг, сердечный, приляг. Приляг, ладненький мой, поглядим, – сказала она Федьке, как будто обо всем остальном они уже условились.

– Давай, не мнись, не девка, – грубовато поддержал Прохор. – Богданка лекарка добрая. По нутру смотрит. Пощупает – тебя не убудет.

Горькое ожесточение замкнуло Федьке уста. Может, она и сама знала, что больна, а если не больна, то точно уж не совсем здорова, но забыла об этом напрочь – Федька озлилась. Душевная немочь вылетела из нее, как мимолетная дурь. Остались вместо того обида, горечь и непонятно радостное, подспудно торжествующее ожесточение. «Вот я сейчас тебе!» – думала она, имея в виду Прохора, направляя свое ожесточение на Богданку, а себя позабыв вовсе.

С этим Федька, не поднимая глаза, чтобы не выдать блеска, легла на лавку, натянула на ноги до пояса тулуп, а рубашку задрала и придержала под грудью, чтобы Богданка не залезла куда не следует. Тонкий стан Федьки, который хороший откормленный мужик имеет у себя за шею, удивил умников (как такое живет?), Прохор с Богданкой переглянулись, но вслух ничего не сказали. Прохор подставил лекарке скамью и, склонившись рядом с ее душистой щекой, приготовился наблюдать. На тощий Федькин живот опустилась жаркая рука.

– Всяк человек по-своему поворотлив. От земли тело, и тот человек, в ком земли больше, тот, милый ты мой, темен, не говорлив, – повествовала Богданка и снисходительно похлопывала Федьку по животу. – От моря кровь, и тот человек прохладен, в ком моря больше…

– На море прохладно, – согласился Прохор. Они почти соприкасались щеками.

– Слушай, старуха, – заговорила Федька, – у всех людей тело и у всех людей кровь. Щупай скорее или что ты там умеешь.

Богданка так и замерла, дрогнув рукою, в тот миг, как слуха ее коснулось немилосердное «старуха».

– Рубашечку задери повыше, сердечный! – сладостно прошипела она, когда опомнилась.

– Хватит тебе! У меня нутро там.

Опять сдержавшись, Богданка выразительно глянула на Прохора, призывая его обратить внимание на огорчительную, но много что объясняющую выходку недужного. Прохор, опустив веки, успокоительно кивнул головой. Они хорошо спелись.

Федька стиснула зубы, желваки на челюстях напряглись, и если бы Богданка была повнимательнее, если бы меньше думала о Прохоре, а больше о больном, то, возможно бы, призадумалась прежде, чем продолжать старую песню.