Оборачиваясь, Федька не всегда могла разглядеть преследователей, но присутствие их угадывала, ощущала спиной. Она присматривалась к закоулкам все лихорадочней: всякий выступ стены подавал надежду; расщелина, подгнивший низ забора возбуждали беспокойное воображение. Она останавливалась, теряя время, и должна была затем торопиться, чтобы наверстать проигранное преследователям расстояние. Бежать, подталкивал ее больной стук сердца, бежать. Вот мелькнет она на свету, обнаружив себя топотом ног, – и тотчас за угол.

У слегка отставленных от улицы ворот она приметила широкую лавку и приостановилась, испытывая ее мыслью. Для чего она тут, лавка?

Вслед за тем Федька оказалась на земле, вытащила из-под бока что-то острое и закатилась под лавку вплотную к забору, где тоже хватало камней и мусора. И когда улеглась, сообразила убрать ладони, чтобы не белели. Нужно было и лицо отвернуть, натянуть шапку на ухо.

Осторожная возня ее завершилась прежде, чем захрустел песок и стали внятны шаги. Преследователи приближались молча и молча же, не объясняясь между собой, как усталые или раздраженные друг на друга люди, остановились. Рядом с лавкой хлопнулся оземь мешок. Федька скосила глаза: сапоги… и маленький сапожок, вроде женского, другая нога, босая, на весу – Шафран. Ему помогли сесть. Ноги в сапогах загородили свет, тот ночной сумрак, которого оставалось все ж таки слишком много.

– Жжет, как жжет, – застонал Шафран.

– Тише ты!

Не слишком бережно обращались друзья со столоначальником. Но опухшую щиколотку смотреть стали, человек опустился на колени, почти заглядывая под лавку, где обмерла без дыхания Федька, и ощупал ногу.

– Дернуть?

– Я тебе дерну! – взвился Шафран.

– Хромай так, – равнодушно согласился человек на коленях.

Обидеться Шафран не посмел, зато застонал в отместку, не сдерживаясь. Спутники терпели. Потом, как будто желая ему досадить, кто-то сказал злорадно:

– А ну к черту! Будем мы твоего Федьку искать! Пропади он пропадом!

– Эва! Теперь ищи! – заметил другой густым голосом, в котором почудилось, несмотря на общий смысл разговора, нечто добродушное. – Сам лови. – Сплюнул.

– В съезжей избе у себя! – приглушенно хохотнул первый, – растянешь между столами перевесную сеть, что твой селезень запутается.

Они готовы были разругаться, но никто не продолжал разговора, и ссоры не последовало. Сопение, вздохи. Кто-то основательно высморкался и вытер пальцы о край доски у Федьки под носом. Взбитая сапогами пыль нестерпимо зудела в ноздрях, неловко подвернутая рука затекла, сердце громко стучало.

– Стой, мужики! – быстрый шепот. – Тихо.

Федька замерла. Мучительно содрогаясь, зажмурилась, стиснула веки и сморщилась, чтобы не чихнуть.

– Мужики… а ведь это стрельцы идут.

В тишине различались голоса, не сдержанный ропот многолюдья. Шафрановы сообщники не долго прислушивались – тихое замечание, которого не разобрала даже Федька, – враз поднялись, вскинули мешок, подхватили несчастье свое, Шафрана, и поволокли.

Федька сдавленно чихнула. Выбралась из-под лавки – никого.

Пришло ей тотчас в голову, что, если быстро перехватить стрельцов, можно взять Шафрана с поличным. Не отвертится. Вряд ли в мешке купленные на базаре сласти.

Федька принялась бешено отряхиваться, колотить о воротную верею шапку. Стрельцы между тем подходили ближе, разноголосица их слышалась всего за два или три двора. Федька побежала, заскочила в тупик – обратно, и пока она бегала, останавливаясь, чтобы определить направление, все это многолюдье – где-то тут, за заборами! – неспешно себе удалялось, шум заметно слабел. Она пустилась в темный, страшноватый проход, пробираться в котором можно было разве что шагом, запинаясь, ощупывая по бокам бревна, неведомо каким образом выбралась все-таки на большую улицу… Стрельцы пропали все до последнего.

Трудно было сообразить, куда они делись. Федька озиралась, пытаясь на худой конец уразуметь, где очутилась. Ей повезло: узнала бледные очертания городской башни над крышами, высокий шатер.

И теперь, когда нечего было уже торопиться, мостовая вывела ее прямехонько к темной городской стене, ко рву, выложенному блестящими под луной плахами. Ворота в башне по случаю переполоха стояли настежь. Из проезда, как из устья печи, явились воротники:

– Кто таков?

Федька объяснила.

– А Губину стрельцы башку проломили! – бодро сообщил кто-то из служилых.

Другой высказался в том смысле, что хорошо бы и этого, то есть Федьку… посадить до утра в караульную избу. Не слушая, Федька принялась толковать про лихих людей: надо взять их с поличным, вместе с разбойной рухлядью. Вот тогда они поскучнели: извини, друг. И проваливай.

Стрельцов Федька так и не догнала, но достучалась в съезжую, где бодрствовали тюремные сторожа.

– Правду люди врут, что Захарке Губину башку проломили? – встретили они ее вопросом.

В приказных сенях мутными полосами светил слюдяной фонарь. Тюремщик отворил створку, за которой открылся мерцающий свечной огарок, и поднял фонарь к Федькиному лицу.

– Эк тебя, однако, стрельцы отделали! – отметил он не без удовлетворения. Створка поехала, захлопываясь на железных петлях, сторож подсунул палец – толстый, в черных трещинах, он горел внутри коробки огненным цветом.

Сторожа знали больше Федьки. Она услышала, что Подрез схвачен и отдан за пристава, что Губина унесли без памяти, сгоряча народу на Подрезовом дворе перепорчено страсть сколько!

Свои приключения Федька оставила при себе, сумрачно объявила, что будет спать, и принялась укладываться. Взлохмаченный сторож принес баранью шубу, кинул ей в ноги, постоял над лавкой и еще повторил с некоторым уже сочувствием:

– Эк, тебя стрельцы загоняли.

Вздохнул, оглядывая острые Федькины плечи и хилый стан под опавшей одеждой. И еще вздохнул, покачал головой и промолвил, сам себе удивляясь:

– Как такое живет?

А вот этого уже и не нужно было. Федька отвернулась к стене и лежала, не шелохнувшись.

Он ушел наконец, унес с собой свет, но опять вернулся – отворилась дверь. Снова стал он засвечивать фонарем, стоя у нее за спиной, Федька сжалась, чтобы не расплескать непрошено подступившие слезы.

– Ишь… – начал он, будто собрался на этот раз высказаться подробнее: бередила душу трудная, не вполне постижимая мысль, потому и вернулся. – Ишь!.. На подушку возьми. Разлегся!

Федька не отозвалась, и немного погодя подушка шмякнулась пониже спины. Когда доброжелатель удалился, Федька перетянула подушку под голову и благодарно к ней прижалась. Кожаная, засаленная в походах подушечка.

В опустевших сенях, укрытая темнотой, Федька не пыталась притворяться, что дремлет. Глаза высохли, и не было сна. Утерлась рукавом, перевернулась. Не надо жалеть – не будет и слез. И только-то.

Тело тяготилось усталостью, но воображение без устали возвращало ее к внезапному оскалу Шафрана… И опять, наяву стиснулось горло. С щедрой, ненужной точностью воображение возвращало все заново: камни на пустыре – можно было проследить несложный узор теней, отчетливо предстали Федьке щербатые, со всеми своими сучками бревна… и выбитый зуб Шафрана вспомнился – гнилой рот.

Этого нельзя было преодолеть, и Федька перестала бороться. Напротив, вновь и вновь понуждала она себя возвращаться к не избытому еще ужасу. Нужно было истязать воображение, чтобы свыкнуться с тем, что было, и жить дальше. Так раз за разом посылают на изгородь пугливую лошадь. Выбивают страх и пробуждают злость брать препятствия.

Федька села на шубу, подушку подсунула под спину. Дверь в комнату сторожей прорисовывалась щелями, там горел свет, слышался разговор.

Она спустила ноги и сидела, упираясь руками в края лавки. Потом нащупала на полу сапоги.

Сторожа – трое – обернулись, когда она вошла.

– Я хочу видеть Антониду Елчигину, тюремницу.

Они переглянулись. Два мужика бородатых и один помоложе, бритый. По лавкам разбросаны были шубы, стоял котелок, лежали ложки.