Опамятовавшись, матерился Подрез: туда и сюда такого сякого Сеньку Куприянова!

– Не открывать! – распорядился он. Взгляд на жавшихся к стенам гостей: – Этих… не выпускать!

Оттолкнув холопа, Подрез бросился к выходу, в сенях его встретил новый выстрел. Федька оставила Полукарпика и, недолго думая, кинулась за хозяином – перескочила поваленную дверь и очутилась во дворе.

В багровом свете огней между постройками дрожали чудовищные тени. Мелькнул белый кафтан Подреза, и Федька его потеряла – споткнулась о тело.

Тоже белое. Голое распластанное тело. Без головы.

Невольно отшатнувшись, она разглядела тут же второго – навзничь, запрокинув острую бороду, лежал кто-то из гостей. А у трупа, не вовсе мертвого, обнаружилась голова – под спутанной гривой волос. Головы не различишь, зато развалились груди. Упившаяся до бесстыдства Подрезова девка.

Осмотревшись, Федька не нашла поблизости одежды. Тогда, беззастенчиво толкая мужчину – тот всхрапнул, – вытащила из-под него смятый кафтан и прикрыла девкину срамоту. Мужчина этот был, кажется, Михалка Мамоненок, плешивый, с долгим лицом страстотерпца старик.

По двору бегали с пищалями и бердышами холопы, теснились под частоколом возле ворот. С улицы доносились угрозы, холопы мазано взлетающими голосами отбрехивались далеко не мирно. Там, где свет факелов путался, в черных провалах тени светлячками колебались зажженные фитили.

Бабахнули на улице и сразу здесь – сизая вспышка озарила человека, звонкий удар выстрела. И те, и другие, что нападавшие, что осажденные, благоразумно садили пули в бревна разделявшего их тына.

– Ура-а! – приветствовал пальбу легкомысленный выкрик.

В темном небе над розовым отблеском крыши куролесил пожарный мальчишка. В него не стреляли.

Ниже в бревенчатой громаде дома обозначились болотные огни окон. Федька разглядела зев двери, на лестничном рундуке, выбросив руку между балясинами перил, лежал человек. Трудно было понять шевелится он или нет.

В ворота били чем-то тяжелым, подпертые изнутри косо поставленными слегами, они раз за разом вздрагивали, но держались. Отсюда пальнули в левый створ, пуля выбила щепу, и стрельцы ослабили натиск – перестали бить. Зато послышались матюги, осаждающие горячились, кричали, что все здесь перевернут туда и сюда, дай только срок доберутся до таких-разэдаких государевых изменников.

Вращаясь огненным колесом, в звездное небо взвился факел и через зубья частокола свалился на улицу. Оттуда ответили озлобленным воплем.

Не задержавшись, с шуршанием и шипением факел взмыл обратно, почти угаснув, хлопнулся посреди двора – брызнули искры. Похоже, враждующие стороны настроились на долгую и основательную осаду, развлечений им было не занимать.

Озираясь, Федька обратила внимание, что не вся челядь набежала к воротам. Между строениями метались голоса, в глубине двора что-то куда-то тащили и перетаскивали, распоряжался едва соображающими слугами Подрез, доносились свирепые выкрики, чудились оплеухи, кто-то падал, чего-то ронял. Горластая прежде подьяческая братия пропала – у кого соображение оставалось, попритихли, остальным и прятаться нужды не было – они заранее удалились в блаженные поля беспамятства.

Федька начала отступать, имея на уме укромную калиточку на задворках, которую успела присмотреть в своих блужданиях. Она пробиралась окольными путями, останавливаясь, чтобы разобрать значение теней и звуков… И попалась.

Достала ее рука – за бок.

– А-а-га! Ты-все-мол-чишь… – проговорила темнота по слогам.

Человек стоял или сидел – черт знает что делал в простенке между срубами – забился. И, значит, не зря забился, если поймал-таки себе жертву.

– Что ты молчишь? Нет, Феденька, – произнес он в несколько приемов, – не молчать должен, а по… почитать.

Шафран.

– Отпусти, мне больно, – сказала Федька.

Он подумал и отпустил.

– Вот ты мне гадость сказал… Вот ты молчал… молчал и гадость сказал. Отпусти! Ишь ты какой, – кривлялся он в щели, где Федька его почти не различала. – А я что… я ведь по роже… Феденька… Я твой начальник… отец я тебе, Феденька, – зыбко перебираясь голосом от слова к слову, он едва не свистел из последних сил, выдувая слог феее, когда добирался до утомительно длинного, требующего сосредоточенности «Феее-деее-нька-аа».

Следовало, наверное, уйти, но Федька стояла, вспомнив Елчигиных. Она никогда их надолго не забывала, а вспомнила сейчас и забилось сердце.

– Где мои засранцы? – спросил из щели Шафран – на удивление складно.

Федька, понятно, не ответила.

– Все в дым пьяные, – сам сообразил Шафран. И после некоторых колебаний выпал из темноты.

Обвиснув на подчиненном, Шафран, как видно, задумался о нелегких обязанностях начальствующего лица, однако эта мысль ему не далась и, проделав подспудный путь, вильнула в сторону:

– Плохо мне здесь, Феденька. Мне здесь, Феденька, нехорошо. Не хорошо, а плохо.

Он пытался очертить в воздухе нечто такое, что могло бы вместить в себя это самое «плохо» во всей его многозначной сложности, но потерял равновесие. Почему Федька и вынуждена была некоторое время с ним бороться, чтобы удержать от новой попытки пуститься в объяснения. Шафран обиделся, затих и молвил с укоризненной горечью:

– Все, Федя, в жизни поддельное. Все! Все подлог и блядство!

Любопытные свидетельства столь прискорбного положения вещей мог бы, наверное, сообщить Шафран, если бы его полуночный собеседник располагал досугом внимать. Но Федька уважения начальнику не оказала – до того ли было, когда разнесся густо начиненный матюгами голос воеводы. Пальба и всякие необязательные перебранки стихли, один лишь Шафран, не разобрав, кто говорит, продолжал маловразумительные свои речи.

Надсаживаясь свирепым криком на всю слободу, князь Василий предрекал таким-растаким изменникам то же самое, в сущности, что много раз уже обещали до него стрельцы, но имел несколько важных прибавлений, которые и заставили затихший народ прислушаться. Каждую разэдакую тварь, которая сейчас же не откроет такие-сякие ворота, туда их сюда!, ожидали дыба, кнут и все растаковские казни. Делая остановки после особенно мощных всплесков чувства, князь Василий прокричал напоследок, что представляет в Ряжеске особу государя (это место осталось без украшений) и потому дальнейшее сопротивление будет рассматриваться как скоп и заговор со всеми вытекающими отсюда трах-тарарах последствиями!

Перестали кривляться тени, остановили свой бег огни – холопы смутились. Там и здесь зашевелились исчезнувшие было гости, вылезали из бог знает каких погребов и запечий. В отчаянной, безнадежной уже попытке приободрить и гостей, и челядь Подрез кинулся отлавливать малодушных. Подьячие позволяли себя волочить, покорно принимая поношения и тычки, но боевым духом не проникались, а расползались врозь, стоило оставить кого без присмотра. Дерзость упавших духом холопов простиралась так далеко, что они уклонялись от пинков и зуботычин. Все было напрасно, что-то в холопьих душах надломилось!

Изловчившись припереть Шафрана к стене, Федька бросилась догонять метавшегося по двору Подреза.

– Ключ! – требовательно закричала она. – Ключ от задней калитки!

Подрез оглянулся. Он держал под собой, скрюченного вдвое человека и смотрел на Федьку волчьими глазами. Однако, Федька не сомневалась, что ключ найдется, раз только Подрез узнал ее.

Отпущенный без предупреждения, человек тюкнулся головой в землю, а Подрез достал из кармана большой грубый ключ – Федька сцапала его прежде, чем хозяин успел что сказать.

Шафрана она прихватила по дороге и не забывала потом за ним присматривать.

Но вот ключ ничего не открывал, застрял в замке ни туда, ни сюда. Прохваченный общим страхом, Шафран толкнул Федьку и взялся крутить, вихляво извивался телом, приседал и пыхтел – железо не поддавалось. Ключ, по всему судя, не от того замка попался – Подрез сунул, первый, что нашел в кармане.

Они теряли время, а торжествующий рев известил о прорыве – стрельцы вломились. Вопли, вой, грохот, пальба заставляли вспомнить о не раз звучавшей угрозе «все здесь к черту перевернуть!» Надо было понимать так, что двор изменника отдан осаждавшим на всю их волю как награда за ратное долготерпение.