Наступило молчание.

— Она бы так и сказала? — наконец произнесла Пегги.

— Да, так бы и сказала.

Пегги взглянула на фотографию, а потом опять на него.

— Ты действительно к ней сильно привязан, Джордж?

— Да, — тихо подтвердил он.

— Джордж…

— Да?

— Джордж, она ведь ужасно далеко отсюда?

Она взглянула на него не без любопытства. Он встретил этот взгляд спокойно.

— Не для меня, — ответил он. — Она все время со мной. Он подошел столу и взял пачку бумаг, с которой разбирался до ее прихода. Пегги засмеялась.

— Спокойной ночи, лапочка. Не буду тебя задерживать, а то опоздаешь на работу. Что тогда скажут в банке? Наверное, что-нибудь нехорошее. Спокойной ночи, Джордж! Я еще зайду в один из ужасных вечеров.

— Спокойной ночи, Пегги!

Дверь закрылась. Он услышал звук шагов, затем нерешительную паузу, затем — ее быструю походку.

После этого вечера их встречи стали частыми. Постепенно между ними установилась молчаливая договоренность, что она может заглянуть к нему после театра. Он привык нетерпением ожидать ее прихода и беспокоиться, когда она опаздывает. Однажды она привела с собой охочую до сигаре Глэдис, но манеры у той были чересчур жеманными, и разговор никак не клеился. После этого Пегги заходила одна.

Как правило, она заставала его за столом. Его работоспособность очень удивляла Пегги.

— Джордж, — сказала она, усаживаясь на свое любимое место на краешке стола, с которого он заблаговременно убрал бумаги, — мне кажется, ты не отрывался от работы вчерашнего вечера.

Джордж рассмеялся:

— Я возьму небольшой отпуск, когда хоть немножко прославлюсь. А когда я перейду в категорию людей, которые получают двадцать центов за слово, я смогу даже путешествовать.

Пегги покачала головой.

— Для меня, пожалуйста, никаких путешествий. Чушь какая! Только у кого-то начинает звенеть в карманах, он устремляет свой взор в дальние страны, совершенно забывая бродвейских театрах.

— Тебе нравится Бродвей, Пегги?

— Это мне? Бродвей? А нравится конфета ребенку? Разве тебе он не нравится?

— Что ж, в нем есть своя прелесть, но не это мой идеал.

— Ты мечтаешь о маленьком уютном театре?

Джордж раскурил трубку и мечтательно взглянул на гостью сквозь клубы сизого дыма.

— Далеко отсюда, в Англии, есть такое местечко, называется Вустер. Где-то там есть серый домик с остроконечной крышей и лужайка, окруженная кустарником, а за ней цветник, где полно роз, и у входа на веранду — большой старый кедр. Если ты залезешь на его макушку, оттуда можно увидеть излучину реки и холмы в отдалении, а еще…

— Какое занудство! — воскликнула Пегги. — Нет, какая тоска! Мне подавай Бродвей! Поместите меня на углу Сорок Второй и оставьте меня на некоторое время! Джордж, я никогда не думала, что ты такая заскорузлая деревенщина.

— Не беспокойся, Пегги, это будет еще не скоро. Не раньше того дня, когда я смогу заработать достаточно денег.

— Еще не подобрался к Аллее Бессмертных?

— Я думаю, еще надо немного пройти. Пегги, ты — вроде куклы-неваляшки. Сидишь на самом краешке стола и никак не падаешь.

— Спасибо, Джордж. Ты знаешь, я всегда говорю откровенно. Когда я была маленькая, я брала с собой в кровать любимую куклу. Вот и ты к ней так привязан. — И она указала на фотографию.

С того дня, когда они встретились, по молчаливому соглашению эта тема ни разу не затрагивалась.

— Джордж, ты мне так и не сказал, как ее зовут.

— Холидей, — скованно отвечал Резерфорд.

— Это фамилия. А по имени?

— Элис.

— Ну не злись, Джордж! Я тебя не укушу. Расскажи мне о ней. Она живет в том сером доме, окруженном лужайками с розами и деревьями?

— Нет.

— Не будь занудой, Джордж! Да что с тобой?

— Прости меня, Пегги, — сказал Макси, — я чувствую себя как последний дурак. И в этом нет никакого смысла. Пока что я зарабатываю полдоллара в год. Понятно, что жаловаться не на кого. Но, ты знаешь, когда я пишу, я как бы возвращаюсь домой. Ты напомнила мне не просто неунывающую куклу, а талисман, приносящий удачу. До нашей встречи мне никак не удавалось так много и хорошо писать. Выходит, ты и есть мой талисман.

— Что ж, очень рада. Приятно думать, что у каждого в этом мире есть свое предназначение. Джордж, если я тебя поцелую, это тебе еще больше поможет?

— Лучше не надо. С талисманами обращаются очень осторожно.

Она спрыгнула со стола и подошла к нему, смотря на него большими серыми глазами, которые всегда напоминали ему о котенке.

— Джордж!

— Да?

— Нет, ничего.

Она отвернулась к камину и посмотрела на фотографию.

— Джордж.

— Что?

— Скажи, а какие у нее глаза?

— Серые.

— Как у меня?

— Темнее.

— И лучше?

— Я не думаю, что это подходящая тема.

Она резко повернулась. Кулаки ее были сжаты, лицо ярко горело:

— Я тебя ненавижу! — вскричала она. — Ах, как бы я хотела никогда тебя больше не видеть!..

Она наклонилась к камину, закрыла лицо руками и разрыдалась. Резерфорд вскочил и остановился в беспомощности. Потом подошел к Пегги и робко положил руку на ее плечо.

— Ну, Пегги, не надо… Она резко одернула его:

— Не прикасайся ко мне! Слышишь! Если бы я только никогда тебя не видела!

Она побежала к двери, выскочила и с шумом захлопнула ее.

Он остался стоять, где стоял, подавленный и безмолвный. Затем почти машинально нащупал в кармане коробок и зажег трубку.

Прошло полчаса. Дверь потихоньку открылась, и показалась Пегги. Она была бледна, глаза ее были красными. Она улыбнулась слабой извиняющейся улыбкой.

— Пегги!

Он попытался сделать шаг ей навстречу, но она остановила его.

— Прости меня, Джордж. Я знаю, это глупо.

— Пегги, да что ты!

— Я знаю. Я знаю, как это все нелепо и глупо. Ты был очень добр ко мне. Я подумала, мне надо зайти и извиниться. Прощай, Джордж.

Следующим вечером он ждал ее, но она не пришла. Так проходил день за днем, но она не появлялась. И вот однажды, читая газету, он наткнулся на заголовок «„Девичий остров" уехал на гастроли в Чикаго».

С этого момента дела у него пошли вкривь и вкось. Он был в отпуске, наслаждался две недели свежим воздухом и теплым солнцем, а вернувшись в «Алькалу», попытался приняться за работу, но попытка ему плохо удалась. На улице было бабье лето — самая плодотворная пора для любого автора. Но ночь за ночью он уныло сидел за столом, а потом устало ложился в кровать. Он не мог работать, но его мозг пребывал в лихорадочном состоянии. Что-то было не так. Он знал, что это, но упрямо отказывался себе в этом признаться. Все дело в Пегги. Только сейчас он понял, что она для него значила. Он называл ее в шутку талисманом, но это оказалась не шутка. Потеряв ее, он совершенно потерял возможность работать.

Ему было одиноко. В первый раз за свое пребывание в Нью-Йорке он по-настоящему это ощутил. В самые черные дни ему было достаточно взглянуть на фотографию, и боль проходила, но сейчас она потеряла свои былые чары. Ничто не держало его в этом листе картона. Его мысленный взор каждый раз обращался к маленькой темноволосой девчушке, имевшей привычку сидеть на краешке стола, улыбаться и задавать прямые вопросы, открыто глядя на него большими серыми глазами.

А дни все шли, однообразные в своей монотонности, лишь ее мысленный образ сидел все там же и улыбался ему.

Пришла осень, а с ней — и открытие театрального сезона. Одна за одной на Бродвее стали зажигаться электрические афиши, говоря прохожим, что унылые вечера в прошлом, и Нью-Йорк, наконец, становится самим собой. В том театре где раньше шел «Девичий остров», готовили новый водевиль' и отель был снова полон танцовщиц. Снова стал он слышать обрывки оживленных разговоров у себя за дверью, и тщетно надеялся услышать ее голос.

Он потерял сон. Он пытался писать, но мысли мешали сосредоточиться. Вдруг в один из таких вечеров он услышал стук в дверь. Он вскочил, опрокинув чернильницу, но это был репортер, ошибившийся дверью, который потом очень долго удивлялся, что ж такого он совершил, чтобы вызвать такой отпор.