– Ну, а с какой стати? Ты же матадор!

– Да, пожалуй… прошлой ночью она говорила со мной так холодно… так безразлично… у меня возникло ощущение, будто…

– Ага, вон куда подевались твои ощущения!

Мигель отвернулся.

– Не уверен, что она вообще когда-нибудь приедет в Лиссабон…

– С твоими нынешними успехами ты сам не доберешься до Лиссабона! До финала!

Мигель промолчал. Как объяснить другу, что былые ощущения исчезли, потому что исчезла Патриция? Он был убежден, что между ними все кончено.

Патриция, охваченная смущением, стояла, потупившись, а приветственные крики разносились по всему фабричному зданию.

– Спасибо, Патриция! Спасибо, Патриция, – по-испански кричали рабочие.

Митинг проходил на редкость сумбурно – Рафаэль и другие члены фабричного комитета говорили, перебивая друг друга, настаивая на том, чтобы она непременно осмотрела новую электролинию и систему канализации, они ухмылялись во весь рот, так что в цеху, казалось, стало светлее от блеска их зубов.

Когда Патриция собралась уходить, Рафаэль расчистил перед ней дорогу в толпе.

– Сегодня вечером у нас будет большой праздник – музыка, выпивка, угощение… – Облизнув губы, он принялся перечислять острые мексиканские блюда. – Вы никогда в жизни такого не пробовали.

– Мне жаль, Рафаэль, но сегодня после обеда я улетаю.

– Но как же так! И не вздумайте!

Ей не хотелось говорить ему о том, как скверно она себя чувствует всю последнюю неделю, и о том, что буквально валится с ног от усталости. Вместо всего этого она объяснила:

– Меня ждут в Нью-Йорке, мне необходимо туда вернуться.

– Ах, какая жалость! У нас будет такой замечательный праздник!

– В следующий раз, Рафаэль.

Он ухитрился подмигнуть ей своими большими глазами.

– А может, и лучше, что вы уезжаете. По крайней мере, не увидите, как я надерусь.

И он зычно расхохотался.

– Рафаэль, прежде чем я уеду, не окажете ли вы мне одну услугу?

– Все, что угодно.

– Проводите меня в колонию – есть одна вещь, которую мне хотелось бы выяснить.

– А что это?

– Я пойму, когда увижу.

Они спустились по склону холма в рабочий поселок – сейчас, в середине дня, пустынный, потому что все мужчины работали на заводе. В руках у Патриции была большая коричневая сумка.

– Позвольте мне помочь вам. Рафаэль хотел взять у нее сумку.

– Нет-нет, она совсем не тяжелая.

Им пришлось сойти с дороги, уступая место двум большим грузовикам, везущим тяжелые бетонные плиты.

– Видите, мы не теряем времени, – сказал Рафаэль. – Уже начали строиться.

Патриция улыбнулась. Потом указала на узкую боковую тропку.

– Нам надо налево… Если я правильно запомнила.

И вот наконец Патриция увидела хижину, перед которой рос крошечный розовый куст, со всех сторон защищенный от бесцеремонного вторжения острыми сучьями. Но роз на этом кусте сейчас не было.

Когда они приблизились к хижине, оттуда вышла старуха.

– Мне хочется поговорить с этой дамой, – сказала Патриция Рафаэлю. – Вы ведь поможете с переводом?

– Ну, разумеется! Сеньора Мария, – крикнул он. – К вам гости.

Старуха с достоинством дождалась того момента, когда Патриция подошла к ней.

– Я вам кое-что привезла, – начала Патриция.

Рафаэль тут же перевел это на испанский.

Патриция извлекла из сумки цветочный горшок с крошечным розовым кустом. Но на нем были два белых бутона, готовых вот-вот распуститься.

Старуха дрожащими руками приняла подарок.

– Ах… Ах…

Других слов у нее не было, но, судя по блеску ее глаз, розового куста краше этого она еще не видела. Затем, широко улыбнувшись беззубым ртом, старуха затянула Патрицию в глубь лачуги и предложила ей сесть на деревянный чурбан. Затем сказала что-то Рафаэлю.

– Она говорит, что хочет угостить вас чаем, настоенным на травах.

– Ах нет, спасибо, – запротестовала Патриция. Рафаэль опять взялся за роль толмача.

– Она говорит, что вы плохо выглядите. И что именно этот особый отвар пойдет вам на пользу.

Патриция терпеливо сидела в хижине, пока старуха поставила на керосинку ржавый котел с водой, затем перелила вскипевшую воду в котелок поменьше, куда заранее положила какие-то травы, а затем вручила напиток гостье.

Патриция взяла котелок обеими руками и отхлебнула жгучего пойла; старуха смотрела на нее пронзительным взглядом.

– Так… так… хорошо… Ты родишь сильного парня, – пробормотала она по-английски.

– Что такое?

Патриция была убеждена в том, что ослышалась.

Когда Рафаэль еще раз, уже как бы в переводе, повторил ей то же самое, старуха мягко прикоснулась к животу Патриции и принялась делать рукой вращательные движения.

– Ах, как бы мне хотелось, чтобы это оказалось правдой, – вырвалось у Патриции.

Старуха, улыбнувшись, кивнула. В ее глазах светилась мудрость столетий.

– Твой ребенок вырастет большим и сильным, как этот розовый куст.

У Патриции закружилась голова. Допив отвар, она поднялась с места.

– Большое вам спасибо, – сказала она.

Выйдя из хижины, она внезапно осознала, что больше не чувствует усталости; напротив, она была полна сил, словно старухин отвар и впрямь вдохнул в нее некую волшебную мощь.

Она в одиночестве пошла вверх по холму, оставив Рафаэля разбираться с водителями грузовиков, разгружающими плиты. Машина уже ждала ее у фабричных ворот. Выглянув напоследок из окошка, Патриция увидела очертания часовни святого Рамона; внутри, как и в прошлый раз, были зажжены свечи.

– Остановимся здесь на минуту, – сказала она шоферу. Войдя в часовню, Патриция опустилась на колени и уставилась на трепещущее пламя свечей.

Она понимала, что старуха права. Теперь ей стало ясно, почему у нее не было месячных, – вовсе не из-за перенапряжения последних недель, как она сперва подумала, – дело заключалось в другом: она была беременна. И ребенка она зачала на полу в часовне лиссабонской тюрьмы.

Она обхватила руками живот. «А теперь, что бы ни случилось, мне все равно. Даже если Мигель разлюбил меня, теперь появишься ты, малыш. И когда-нибудь ты услышишь, как радостно приветствуют тебя твои рабочие. И увидишь, как у стен этого завода расцветет сад, полный белых роз».

Она встала, подошла к ящику в углу часовни и достала из него свечу. Зажгла ее и поставила рядом с другими.

Мигель оглядел себя в зеркале. Полуночно-синий шелковый плащ был расшит золотой тесьмой.

– Что-то это мне напоминает, – сказал он Эмилио.

– Оно и понятно. Ты надевал его три года назад. Но я велел отчистить с него кровь.

Глаза у Эмилио весело сверкали.

Что касается самого Мигеля, то ему казалось, что прошедших трех лет словно и не бывало. Все будто случилось вчера. И вот опять с ним в грим-уборной его лучший друг – точь-в-точь, как тогда – в день, завершившийся катастрофой. Он огладил плащ, вспоминая о том дне, повлекшем за собой столь серьезные перемены во всей его жизни.

– Эмилио, этот плащ послужит мне талисманом.

Он последний раз посмотрелся в зеркало. Отражение свидетельствовало: вид у него потрясающе самоуверенный. Ему хотелось бы и в самом деле чувствовать такую же самоуверенность, на мысль о которой наводил его внешний облик.

Он боялся, что Патриция так и не появится, но она прилетела и теперь здесь, в толпе, дожидающейся его выступления. Ему так отчаянно хотелось произвести на нее впечатление, показать все самое привлекательное, чем знаменит бой быков. И он надеялся соответствовать собственным чаяниям.

– Ваш конь подан, сеньор Кардига, – сказал грум, появляясь из прохода, ведущего на арену.

Мигель подошел к Ультимато, грива которого была переплетена темно-синей лентой под цвет плаща матадора. Грум хотел помочь ему сесть на коня, но Мигель, обойдясь без посторонней помощи, легко вскочил в седло.