Литмир - Электронная Библиотека

– Надеюсь, ему пропорют яйца, – пробормотал он одному из своих помощников.

Трубы смолкли и воцарилась напряженная тишина.

Мигель верхом на Таларе застыл, словно конная статуя, ожидая, когда выпустят быка.

На мгновение в образовавшемся в стене отверстии не было видно ничего, кроме густой тьмы. Но вот раздался рев и бык вырвался на арену. Когда он резко затормозил посередине посыпанного песком поля, из-под задних ног у него взметнулись ввысь клубы праха. Его огромная черная голова с одетыми в кожаные чехлы, чтобы хоть как-то защитить лошадь, рогами неторопливо моталась из стороны в сторону: бык оценивал ситуацию. Наконец его взгляд сфокусировался на Мигеле.

Тут очнулся и наездник на коне. Он медленно, спокойно, испытующе начал приближаться к быку. «Э-ге-ге! Эге-ге!» – вскричал Мигель, метнув в быка красный флажок, насаженный на острый дротик. Этому предмету, называемому фарпа, надлежало пронзить бычью шкуру в строго определенном месте, а согласно наиболее строгому правилу, и так, чтобы задеть и вывести из строя нервное окончание в бычьей шее.

Животное отреагировало – полтонны живого веса и неукротимой ярости рвануло через всю арену. Мигель послал Талара вперед, заставив быка промчаться буквально рядом с ним; затем, когда бык развернулся и нацелил рога в грудь коню, еще одна фарпа попала в цель с неумолимой точностью, тогда как конь с легкостью избежал удара.

Толпа взорвалась приветственными кличами, повсюду слышались восторженные крики одобрения, да и немудрено: такое начало поединка встречается редко. Как правило, на то, чтобы расшевелить быка, уходит какое-то время, но этот с самого начала рвался в бой.

Наездник и конь действовали с удивительной легкостью и согласованностью, проведя еще один изящный пируэт и готовясь заставить быка опять промчаться мимо цели. На этот раз бык атаковал в лоб, и Мигель увел коня вправо, швырнув очередной дротик, однако бык, не дав себя отвлечь, рванулся в ту же самую сторону. Мигель с такой силой послал коня влево, что едва удержался в седле.

К счастью, бык по инерции пронесся мимо. Но, когда он резко остановился посреди арены, взметнув в воздух новую тучу песка, Мигель ощутил где-то под ложечкой внезапный укол страха. У этого зверя, судя по всему, была собственная стратегия боя. Он, казалось, точно рассчитал, как именно надо действовать, чтобы достать и коня и всадника. Как будто он участвовал в таком бою уже не впервые.

Церемониймейстер, ответственный за проведение боя, дал сигнал – и двое пеших выбежали на арену, чтобы отвлечь на себя внимание быка. Однако Мигель махнул им, приказывая покинуть поле боя.

Сжав поводья в уже вспотевших руках, он послал коня в низкий, прижатый к земле, галоп, готовясь к новой атаке со стороны противника. На мгновение растерявшись, бык пришел в бешенство: его красные глаза следили за всадником, копыта рыли песок арены. Он низко наклонил голову, выставил рога. Затем бросился на Мигеля, весь в клубах пыли, бросился, неудержимо и прямо, строго вперед.

Мигель попробовал было послать коня влево, повторяя тем самым уже опробованный маневр. Однако это произошло слишком поздно. Бык разгадал задуманное и отреагировал с большей стремительностью, чем Талар. Рога поддели коня, ударили со страшной силой, взметнув его вместе с наездником в воздух, и все трое, включая быка, с грохотом рухнули наземь.

Пораженные зрители вскочили со своих мест, вся толпа вскрикнула, как один человек.

Мигель лежал неподвижно, в желтый песок арены мгновенно всасывалась струящаяся из вспоротого бедра кровь. Но боли он не чувствовал. В полубреду ему казалось, будто Талар, подобно Пегасу, расправил крылья и унес его в небеса. Крики зрителей становились все слабее и слабее, а они взлетали все выше и выше, минуя здешние минареты, в лазурное небо…

ЛОЗАННА, ШВЕЙЦАРИЯ

Патриция Деннисон уже, наверное, в десятый раз поправила бледно-голубое покрывало и, усевшись на аккуратно убранную постель, посмотрела на чемоданы.

Сложив руки на коленях, она изо всех сил стремилась сохранять спокойствие.

Она чувствовала себя девочкой в скаутском лагере в последний день каникул, дожидающейся, что приедет отец и заберет ее домой. Но ей было уже девятнадцать – взрослый человек, как-никак, – и она не имела права ощущать себя настолько неуверенной и беззащитной. Что ж, по крайней мере, ее отношение к здешним местам переменилось, – впервые попав сюда после того, как покончила самоубийством ее мать, Патриция воспринимала санаторий как темницу; теперь же он казался ей скаутским лагерем.

Ожидание было мучительным, но винить ей было некого: с какой это стати она упаковала вещи, толком не выяснив, когда именно прибудет отец. И сейчас ей не оставалось ничего другого, кроме как ждать. Может быть, стоило достать какую-нибудь книгу и почитать – глядишь, и убила бы время. Но вместо этого она встала и вновь подошла к окну.

При всей неуверенности, с которою она относились к жизни, одно казалось Патриции неколебимой истиной: ее папочка любит ее и столь же страстно стремится быть с нею, как и она сама – с ним. Они опять будут жить вместе, как в те дни, когда она была маленькой, а папочка с мамочкой еще не расставались. Вся тогдашняя жизнь пошла прахом, когда мамочка взяла ее с собой в Нью-Йорк, чтобы жить у деда в Стоунхэм-паласе, – и Дж. Л. – он запрещал ей называть его дедушкой – приходил в ярость всякий раз, когда она заикалась о том, что ей хочется навестить отца в Калифорнии. В конце концов она перестала просить: но добром это все равно не закончилось.

Но сейчас уж они постараются наверстать упущенное.

Как зачарованная, она уставилась в окно, надеясь увидеть приближающуюся человеческую фигуру; но напрасно. Территория санатория казалась вымершей, даже на прогулке не было ни души. Только тонкие ветви ив еле слышно шелестели на слабом ветру, и танец их изломанных рук отражался на поверхности пруда.

Длинными пальцами Патриция провела по решетке, укрепленной с внутренней стороны окна. В конце концов, в этом отделении лежали больные, испытывающие склонность к суициду. Стекло было желтоватого оттенка: покрыто специальным составом, увеличивающим его прочность, и не случайно. Едва попав сюда, она, конечно, пыталась разбить его, чтобы вскрыть себе вены осколками. Тогда она была готова на все, лишь бы положить конец, как ей казалось, бессмысленному и проникнутому нескончаемым горем существованию.

Ей вспомнилось, как доктор Соломон объявил о том, что лечение проходит настолько успешно, что отныне ей позволяется держать в палате зеркало, которое сам принес и повесил на стену. Она взглянула – и не узнала самое себя. На нее глядело бледное лицо коротко стриженной блондинки, хрупкое, как китайский фарфор, и с бездонными серыми глазами смертельно раненного животного. Это было лицо ее матери.

– Улыбнитесь, – попросил доктор Соломон.

Патриция увидела, последовав совету, как бледно-розовые губы задрожали, раздвинулись и обнажили ряд безукоризненно белых зубов.

– Ах вот как, у нас зубки имеются! – поддразнил доктор.

Она рассмеялась – и внезапно увидела, что счастливое лицо, отразившееся в зеркале, принадлежит ей самой.

Бедная мамочка – она была так долго и так глубоко несчастна. И сумела найти успокоение только в смерти. Патриции вспомнилось, как она, накачавшись транквилизаторами, стояла у гроба – мать лежала, прекрасная и загадочная, осыпанная белыми розами, которые так любила при жизни. И вдруг в исходящий от гроба сладковатый запах грубо вторгся аромат мужского одеколона – резкий, бесцеремонный, всепобеждающий. Дед положил руку ей на плечо, и ее едва не стошнило.

Следующим после провала в памяти воспоминанием стало пробуждение в этой палате лозаннского санатория и взгляд в большие, исполненные состраданием глаза, казавшиеся сквозь толстые стекла очков еще большими. Затем она обратила внимание на густую пшеничную шевелюру и клочковатую бороду того же цвета.

– Меня зовут доктор Соломон, – произнес этот человек мягким голосом. – Не бойтесь… Вы здесь в безопасности.

2
{"b":"111154","o":1}