Ламанскому В. И., 7 апреля 1867

Смею вас просить, дорогой мой Владимир Иванович, чтобы вы взяли на себя труд извинить меня завтрешным заседанием перед Комитетом и его почтенным председателем. У меня ноги до того разболелись, что я не только не могу ступать, но даже передвигать не в состоянии. Доброе бы дело было с вашей стороны, если бы вы по окончании заседания зашли ко мне на минуту и сообщили бы мне о принятых решениях. Кстати, попросите от меня и Майкова, чтобы он посетил болящего. Вам душевно преданный

Ф. Тютчев

Пятница

7 апреля

Ламанскому В. И., апрель 1867

Вторник

Намедни, заговорившись с вами, я совсем забыл, любезнейший Владимир Иваныч, об уплате моего долга.

Ваше предисловие к книге Штура превосходно, и желательно было бы, при случае, перепечатать его, хотя бы сокращенно, в политической газете, в «Голосе», напр<имер>. Весьма кстати щелчок Тургеньеву, как последнему выражению худшего из русских нигилизмов — нигилизма нравственного и душевного бессилия.

Ну что́ если надежда, что славяне наши надумаются наконец и воспользуются предстоящим случаем, чтобы заявить о себе перед Европой словом: Мы. — Неужто в них еще нет довольно самосознанья, чтобы понять, что только заявлением своей солидарности с Россиею по польскому вопросу они заставят Европу признать их силою…Отчего же поляки — несмотря на всю свою практическую бестолковость — в принципе несравненно сознательнее наших дорогих славян и не упускают случая, чтобы не заявлять о своей солидарности с Западом?

Простите, до свидания.

Ф. Тютчев

Богдановой Е. К., 12 апреля 1867

Ce 12 avril

Je ne suis pas plus mal aujourd’hui, mais je me sens plus découragé…

Je prévois que mon rétablissement se fera plus lentement que je ne le pensais, et que je vous laisserai contracter, tout à loisir, l’habitude de vous passer de moi.

Le médecin, qui me quitte à l’instant, insiste sur le bain et voudrait que j’en passe un demain soir. Il faudra bien en passer par là… En ce moment la douleur proprement dite est fort peu de chose, mais la difficulté de la locomotion est toujours la même… J’ai eu aussi la visite de Botkine, pas du médecin, mais de son frère, lequel, pour sa propre satisfaction, comme il le dit, prétend m’amener l’esculape. Certes je serai enchanté de le voir, mais pour lui parler de chose plus grave que de mon insignifiante maladie.

J’ai eu aussi la visite du Pe Tcherkassky, de passage ici, et qui, par autorisation de l’Empereur, a été appelé dans le Comité polonais où il a eu tous les honneurs de la séance, aux dépens même de mon cher Pe Gortchakoff.

C’est aujourd’hui l’anniversaire du jour de naissance de Daria, et voici le billet qu’elle m’a écrit en réponse à celui que je lui avais adressé. — Vous comprenez l’innocente ruse dont je me sers, pour essayer de préoccuper votre imagination à mon sujet… Car positivement vous n’avez pas à beaucoup près le même sentiment d’absence et de privation que moi.

Que fait Ваня? pourquoi ne m’en parlez-vs pas?.. Et votre santé du quart d’heure? Comment a été la nuit?.. Quand donc irai-je sonner à votre porte?

Voici le livre que vs m’avez demandé.

12 апреля

Мне сегодня не хуже, зато тоскливее…

Чувствую, что поправляться буду гораздо медленнее, чем думал, и, пожалуй, допущу до того, что вы, на свободе, привыкнете обходиться без меня.

Доктор, который сейчас от меня выходит, настаивает на ванне и рекомендует принять ее завтра вечером. Придется покориться… В настоящую минуту боли, как таковой, почти что нет, но двигаться по-прежнему трудно… Меня навестил еще Боткин, не врач, а его брат, который собирается, для собственного, как он говорит, удовлетворения, привести ко мне эскулапа. Конечно, я буду счастлив встретиться с ним, но для того, чтобы поговорить о предмете более серьезном, нежели моя пустяковая болезнь.

Меня также посетил находящийся здесь проездом князь Черкасский, который, с соизволения государя, был приглашен на заседание Польского комитета, где ему оказали всевозможные почести даже в ущерб моему милейшему князю Горчакову.

Сегодня день рождения Дарьи, и вот письмецо, которое она мне прислала в ответ на мое. — Вы понимаете, что с помощью этой невинной хитрости я пытаюсь занять собою ваши мысли… Ведь вы без меня, конечно же, не испытываете ничего похожего на то чувство одиночества и сиротливости, какое я испытываю без вас.

Что Ваня? Почему вы ничего мне о нем не говорите?.. А ваше сегодняшнее здоровье? Как прошла ночь?.. Когда же наконец позвоню я у вашей двери?

Вот книга, которую вы у меня спрашивали.

Полонскому Я. П., середина апреля 1867

Друг мой Яков Петрович, от всей души сочувствую вашему горю — и надеюсь, что, кроме обманутой надежды, грустное событие не будет иметь никаких дальнейших последствий. Я тотчас бы явился к вам, но вот уже более недели я не могу ступить ногою. На другой день после нашего свидания в Комитете боль, которая тогда уже начиналась, так усилилась, что я целые дни не подымался с моего дивана.

Стихи ваши прочту на просторе и при свидании скажу вам чистосердечно мое мнение.

Мой усерднейший привет вашей милой больной.

Ф. Тютчев

Аксакову И. С., 18 апреля 1867

Петербург. Вторник. 18 апреля 1867

Прежде всего, друг мой Иван Сергеич, дайте обнять себя и от души поздравить и вас и жену вашу с великим праздником и наступающим днем рожденья Анны. — Я в долгу у вас за два письма. Первое из этих писем было, можно сказать, последнею посмертною передовою статьею «Москвы». Такую оно получило здесь гласность и известность. Я читал его встречному и поперечному, т. е. заставляли читать, сообщил кн. Горчакову, и теперь наконец письмо это успокоилось в собрании автографов графа Сергея Апраксина, большого вашего почитателя, который выпросил его у меня.

Сочувствие к «Москве» несомненное и общее. Все говорят с любовью и беспокойством: не умерла, а спит, и все ждут нетерпеливо ее пробуждения… Но вот в чем горе: пробудится она при тех же жизненных условиях и в той же органической среде, как и прежде — а в такой среде и при таких условиях газета, как ваша «Москва», жить нормальною жизнию не может, не столько вследствие ее направления, хотя чрезвычайно ненавистного для многих влиятельных, сколько за ее неумолимую честность слова. — Для совершенно честного, совершенно искреннего слова в печати требуется совершенно честное и искреннее законодательство по делу печати, а не тот лицемерно-насильственный произвол, который теперь заведывает у нас этим делом, — и потому неизменившейся «Москве» долго еще суждено будет, вместо спокойного плавания, биться как рыбе об лед.