Здесь, как вы можете себе представить, все ликуют. И уже сегодня утром в Думе шла речь о благодарственном адресе, который должен быть поднесен государю…
С глубочайшим почтением.
Ф. Тютчев
Блудовой А. Д., 13 ноября 1870
205. А. Д. БЛУДОВОЙ 13 ноября 1870 г. Петербург
Ce vendredi
Laissez-moi vous signaler, chère Comtesse, l’article de la Gazette de Moscou, en date du 11 novembre, № 243.
Eh bien, il y a dans cet article un alinéa qui pourrait être dûment qualifié de véritable infamie, en égard à l’autorité qui s’attache au journal de Katkoff.
Cet alinéa est à l’adresse des Slaves de la Cisleithanie et dit crûment sur la foi de je ne sais quelle autorité que leur sacrifice est une chose à peu près décidée, en dépit de toutes les sympathies qu’ils nous témoignent. Encore une fois, dans les circonstances données et venant de la part de Katkoff, une pareille insinuation est une infamie, il n’y a pas d’autre mot pour qualifier un procédé semblable. A quel excès pourtant peuvent arriver certaines natures sous le coup de fouet d’un amour-propre sottement irritable et qui se sent blessé.
Parlez-en au Prince Gortchakoff à votre retour à Tsarskoïé.
Au plaisir de vous revoir très probablement dimanche prochain.
T. T.
Перевод
Пятница
Позвольте, дорогая графиня, обратить ваше внимание на статью в «Московских ведомостях» от 11 ноября, № 243.
Так вот, в этой статье есть абзац, который поистине нельзя рассматривать иначе как настоящую низость, принимая в расчет тот авторитет, коим пользуется газета Каткова.
В этом абзаце, касающемся славян Цислейтании, прямо говорится, на основании не знаю каких данных, что принесение их в жертву — дело более или менее решенное, несмотря на все симпатии, которые они нам выказывают. Повторяю, при настоящих обстоятельствах подобная инсинуация, да еще исходящая от Каткова, является низостью, и нет другого слова, чтобы определить такой поступок. До чего, однако, могут доходить некоторые натуры, подхлестываемые глупо раздражительным и якобы уязвленным самолюбием.
Поговорите об этом с князем Горчаковым по вашем возвращении в Царское.
Надеюсь свидеться с вами в будущее воскресенье.
Ф. Т.
Тютчевой Е. Ф., 31 декабря 1870
206. Е. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 31 декабря 1870 г. Петербург
Pétersbourg. Ce 31 déc 1870
Je ne veux pas laisser s’achever cette terrible année sans t’écrire, ma chère Kitty, sans répondre à ta lettre qui répond si bien à toutes mes pensées… Il en est des blessures morales comme des blessures physiques, ce n’est pas dans le moment, où on les reçoit, qu’on s’en ressent le plus — c’est plus tard, c’est après coup. Il faut que la vie ait repris son assiette, pour que le vide reparaisse.
Pour moi, chaque fois que ma pensée se transporte, il faut que je la heurte aux dernières impressions que j’y ai reçues, pour l’empêcher d’aller le chercher là où je le rencontrai et où jamais je ne le rencontrerai plus. Mais ce mot jamais n’a plus de sens pour moi. Ce n’est plus un avenir. C’est un délai de quelques jours, de peu de jours, après tout. Et voilà pourquoi, je pense, je trouve brisé dans mon être ce sentiment de révolte contre la mort que l’homme n’éprouve bien qu’une fois dans sa vie. — Dans toutes les pertes qui suivent celle-là, quelques rudes qu’elles puissent être, il n’y a plus rien d’imprévu, rien d’absolument inconnu.
Il n’y a qu’une image qui, chaque fois qu’elle me revient, m’est de plus en plus odieuse et horrible. C’est quand je le revois tombé dans ce local du Club qui m’est si bien connu, lui, si débile et si craintif, lui qui a toujours eu l’appréhension de cette chute, gisant à terre, meurtri, frappé à mort, et demandant qu’on le relève…
———
Voilà bien trois à quatre jours que je garde la chambre, grâce à un accès de douleurs névralgiques ou rhumatismales aux pieds, et qui cette fois est venu plus tôt que d’habitude. Les souffrances ne sont pas bien fortes, surtout comparativement à ce que toi, tu as souffert, en dernier lieu, mais cela dérange toutes mes habitudes, et par là aussi toutes les conditions de mon existence physique, déjà suffisamment détériorée. Mais ce sont là les inconvénients naturels de l’âge, et il serait ridicule de s’en plaindre. — Adieu, ma fille chérie, embrasse ta tante, et que Dieu te la conserve le plus longtemps possible. A toi de cœur. Ton père
P. S. Voici, ma fille, quelques rimes que je n’ai communiquées à personne et qui ne sont que pour toi. Elles me sont venues dans cet état de demi-sommeil, la nuit de mon retour de Moscou.
Брат, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел — куда мы все идем, —
И я теперь, на голой вышине,
Стою один, — и пусто все кругом —
И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой — и пусто будет там,
Где я теперь, — смотря в ночную тьму
И — что́ со мной, не сознавая сам…
Бесследно все — и так легко не быть!
При мне иль без меня — что нужды в том?
Все будет то ж — и вьюга так же выть,
И тот же мрак, и та же степь кругом.
Дни сочтены — утрат не перечесть, —
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет — и я, как есть,
На роковой стою очереди.
Ф. Т.
Перевод
Петербург. 31 декабря 1870
Я не хочу дать завершиться этому ужасному году, не написав тебе, моя милая Китти, не ответив на твое письмо, которое так хорошо отвечает всем моим мыслям… Раны душевные, как и раны физические, не так остро чувствуются в первый момент, — это наступает позже, некоторое время спустя. Жизнь должна войти в обычное свое русло, и тогда потеря станет ощутимой.
Что касается меня, то всякий раз, что моя мысль уносится в прошлое, я должен возвращать ее к последним впечатлениям, дабы она не искала его там, где я встречал его и где никогда больше не встречу. Но слово никогда для меня уже не имеет значения. Речь уже не о будущем. Это отсрочка нескольких дней, немногих дней, в конце концов. И вот почему, сдается мне, в моем существе сокрушено чувство бунта против смерти, которое человек испытывает вполне лишь один раз в жизни. — Во всех последующих утратах, как бы тяжелы они ни были, нет уж ничего непредвиденного, ничего неведомого…
Но одна картина, возникающая в моем воображении, с каждым разом становится для меня все более и более нестерпимой и ужасной. Это когда я представляю себе, как он упал в столь хорошо знакомом мне помещении клуба, он, такой немощный и боязливый, он, всегда страшившийся этого падения, — когда представляю его распростертым на полу, разбившимся, пораженным насмерть, умоляющим, чтобы его подняли…
