На днях я обедал у в<еликой> княг<ини> Ел<ены> Павл<овны>, и, разумеется, речь была и о деле «Моск<овских> вед<омостей>». Тут случился Чевкин, который очень разумно и с большим сочувствием отозвался о деятельности ее прежней редакции и изъявил надежду, что еще не умер Лазарь, а спит. — Впрочем, признаюсь вам, при тех условиях, которыми определяются у нас отношения печати, мне кажется, что в подобной среде и сон, и жизнь, и смерть — все это явления равно случайные и призрачные… Все это Maja, по-русски — марево.

Простите пока. К Marie буду писать особенно. — Обнимаю ее и детей.

Весь ваш

Ф. Т.

Георгиевской М. А., 19 июня 1866

Петербург. 19 июня <18>66

Вот вам два письма разом, моя милая Marie, — мое и ваше. Это последнее было вскрыто мною по недосмотру и возвращается к вам недочитанным. Вот как я уважаю, в назидание нашей полиции, тайну частной переписки, особливо супружеской… Мое же письмо вы могли бы оставить вовсе не читанным, так оно бедно содержанием… Все существенное, что бы я мог вам сказать, было уже, конечно, передано вам вашим мужем. — Теперь мне от вас ждать новостей. Тех именно, которые в данную минуту исключительно меня интересуют, т. е. относящихся к вашему делу… Я преисполнен надежды на успех. И успех, что вы уже будущей осенью возвратитесь в Петербург. Еще вчера говорил я с Деляновым об Ал<ександре> Ив<аныче>, и он надеется, что гр. Толстой теперь же назначит его по особым поручениям и увезет с собою, в свой ученый объезд. Это было бы лучше и дачи, и даже диссертации.

Что дела Каткова, и подвинулись ли они к счастливому исходу вследствие приезда в Москву графа Толстого? Во всяком случае, я надеюсь, что эти дела и для вас, как для меня, будут иметь интерес чисто гражданский и общественный — и что вы не будете с ними связаны никакою положительною солидарностию.

Здесь стоит погода чудная — и это кажется так натурально и легко, что не понимаешь, отчего бы ей изменяться. Но у нас с хорошею погодою то же, что с хорошими стихами, которые только с виду кажутся легки. Можно сказ<ать>, что нам солнце не без труда дается. — Хотя теперь его даже слишком много, — по крайней мере, для меня в моей подсолнечной квартире. — Зато как теперь у вас должно быть хорошо…

Ждете ли вы меня? Обнимаю детей и кланяюсь вашему мужу. Господь с вами.

Георгиевскому А. И., 26 июня 1866

Петербург. Воскресенье. 26 июня <18>66

Вы правы. Лучшего исхода и ожидать было нельзя. «Московские ведомости» этим временным испытанием завоевали себе ключ позиции. Они стали в прямое личное отношение. В этом-то все и дело… Теперь «М<осковские> вед<омости>» стали газетою ставропигиальною. — Итак, пора, очень пора великому сыну Пелея выйти из своего стана и явиться на стене. Трояне, т. е. события, сильно напирают…

Здесь не ищите ни определенного направления, ни руководства. Здесь не имеется ни одной идеи в запасе. Мы здесь до сих пор с какою-то благодушною niaiserie[28] всё хлопотали и продолжаем хлопотать о мире, — но чем для нас будет этот мир, того мы понять не в состоянии. Во всяком случае, не мы при данных обстоятель<ствах> оправдаем евангельское слово о миротворцах. — Австрия, завершая все свои предыдущие позоры, решилась пойти в кабалу к Наполеону с тем только, чтобы заставить и враждующие с нею державы также закабалить себя у него… Если державы эти, в особенности Пруссия, на это поддадутся, то Наполеонова диктатура будет признана над Европою… а эта диктатура необходимо должна разразиться коалициею против России. Кто этого не понимает, тот уже ничего не понимает… Единственное историческое призвание наполеоновской диктатуры в данную минуту — это разрешение вопроса в самом антирусском смысле… Итак, вместо того, чтобы так глупо напирать на Пруссию, чтобы она пошла на мировую, мы должны от души желать, чтобы у Бисмарка стало довольно духу и решимости не подчиняться Наполеону, и довести дело до разрыва. В настоящую минуту, предполагая даже самый широкий успех прусской политики и оружия по делам Германии против Наполеона, — все это для нас гораздо менее опасно, чем сделка Бисмарка с Наполеоном, которая непременно обратится против нас… Вообще, надо быть, как мы здесь, лишену всякого чутья и пониманья, чтобы не уразуметь, уже перед самым лицом грозящей катастрофы, ее роковых условий. Она или поведет непременно к разложению Запада, или обрушится всею тяжестью соединенного Запада на нас.

Что же до Австрии, то мы должны смотреть на нее, как на выморочное именье, и, не предъявляя еще пока наших законных прав на владение, не терять их ни минуты из виду…Тут дело очень просто: восьмнадцать миллионов славянского племени, над которыми австрийская опека упраздняется. Может ли Россия без самоубийства предать их всецело немцам? — Вот первый вопрос, на который должны ударить «Москов<ские> ведомости»…

Отныне мы не можем, мы не должны смотреть на Австрию, как на самостоятельную державу. Она теперь не что иное, и более нежели когда-либо, — отжившая историческая комбинация, лишенная всякого серьезного содержания. При ее доказанной несостоятельности опека над славянскими массами сделалась для нее невозможною. Она может только повергнуть в бесплодное, хаотическое брожение. Но только упразднение Австрии создаст возможность, при преобладающем содействии России, внести в эти массы начало прочного органического строя, т. е. применяя все эти общие воззрения к делу настоящей минуты, мы должны, в случае того страшного столкновения, которое потрясет до основания всю западноевропейскую систему, мы должны, говорю, так заручить себя австрийским славянам, чтобы они поняли, наконец, что вне России нет и не может быть никакого для них спасения, — приступить же к делу следует с Восточной Галиции.

Я знаю, все это было уже тысячу раз говорено и повторяемо, точно так же, как человек во все дни живота своего говорит умозрительно о смерти, но, наконец, наступает же день, когда умозрение переходит в действительность, — и этот день, этот роковой день, очевидно, наступил, — но пусть он будет днем не смерти, а возрождения.

Если изложенный взгляд совпадает с убеждениями «Московск<их> вед<омостей>», то они могут в настоящую минуту оказать самому правительству огромную услугу. Здесь — для кого же это тайна? — все шатко и неопределенно, хотя преобладающее чувство в главном деятеле — это раздраженное негодование противу Австрии и враждебность к Наполеону, но при всем этом малодушие и неясность соображений. Выше гораздо более решимости, и сюда-то, к этой-то высшей среде, должны быть преимущественно устремлены все усилия.

Прочтите это письмо Мих<аилу> Ник<ифоровичу>. Он более нежели когда-либо сила, и сила признанная. От него многое зависит.

Ф. Тчв