Нелегкая жизнь лежала за плечами Стогова. Огнем гражданской войны было обожжено его детство. Пламя великой войны против гитлеровцев опалило зрелые годы ученого. Знал он и боль разлук, и горькую скорбь прощания с павшими товарищами… Но сейчас, войдя в палату к Рубичеву, Михаил Павлович с трудом сдерживал набегавшие на глаза слезы.

Неузнаваемо изменившийся, без кровинки в лице лежал геолог на приставленной к широко раскрытому окну больничной постели. Похудевшее, с обтянувшейся дряблой кожей лицо его, казалось, ничего не имело общего с тем краснощеким, жизнерадостным человеком, которого встретил год назад Стогов. Только глаза, карие, выпуклые, сейчас ставшие словно бы еще больше и глубже, глаза, добрые, задумчивые, немного грустные и в то же время лучистые, лукавые, были прежние — рубичевские.

Стогов понимал, что было бы святотатством утешать этого сильного человека, говорить обычные в больничных палатах бодро-успокоительные слова. Рубичев, поняв состояние Стогова, благодарно улыбнулся ему и первым нарушил молчание:

— Обидно, двух шагов до финиша не дойти и сойти с маршрута. Но… — он умолк и, сжав свой точно ссохшийся кулак, резанул им воздух, — в походах без жертв не обойтись…

Эти слова были единственным упоминанием о близкой кончине, которые сорвались с уст Рубичева за весь их долгий последний разговор. А когда покусывавший себе губы, чтобы сдержать рвущийся из сердца крик, Стогов обнял в последний раз товарища, Рубичев, вдруг перейдя на «ты», напутствовал ученого:

— А на Незримый, Михаил Павлович, взойди непременно. Он нам с тобой себя проявил. Теперь уверенно можно сказать — там такая энергетическая кладовая — на всю Сибирь хватит!

Эти слова бесстрашного геолога прочно поселились в душе Стогова. Отныне экспедиция на Незримый стала делом его чести ученого, клятвой верности погибшему другу. Теперь в будущей экспедиции на Незримый он уже не мог, не имел права отступить, он должен был стать победителем.

Но как без риска для жизни товарищей, без риска для собственной жизни вступить на этот пятачок радиоактивной пустыни, как и чем побороть это предательское смертоносное излучение.

Излучение… Подобно коварному убийце, невидимо и неслышимо таясь во мгле еще не познанного, прокрадывалось оно к отважным пионерам науки, проторявшим человечеству пути в бесконечные глубины атома. Точно недремлющий Цербер стерегло оно тайну и могущество новой силы, идущей на смену привычному топливу, силы, способной принести счастье и изобилие людям, обновление нашей древней и пока еще порядком неустроенной планете.

Лучшие годы своей жизни отдал Стогов штурму неприступных твердынь микромира. О, Михаил Павлович лучше чем кто-либо другой знал и великую мощь и великое коварство чудовищного аккумулятора энергии, именуемого атомом. И не он ли, русский профессор Михаил Стогов, был всегда в первых рядах борцов за мирный атом?

Тяжела, поистине трагична была эта борьба. День шестого августа 1945 года — день первого явления миру новой энергии стал датой начала великих бедствий человечества. Величайшей исторической несправедливостью было то, что с первого шага смирившийся, впервые покорившийся человеку атом попал в недобрые, враждебные людям руки дельцов и политиков, готовых умертвить мир во имя оттяжки собственной смерти.

И потому впервые расщепленный людьми атом вступил на землю не в радостном сиянии негасимых электрических солнц, не в напевных гудках могучих двигателей и бодрящем шуме станков и турбин. В пламени и грохоте взрывов, в тучах смертоносного пепла и пыли, в душераздирающих воплях и проклятиях беззащитных людей ворвался на планету расщепленный атом. Не радость и надежду, а гибель и отчаяние посеял он на земле.

Стогов помнил и безжизненные улицы некогда цветущих японских городов, и засыпанные черным пеплом Бикини рыбачьи суда в Тихом океане. Он видел глаза японских девушек, цеплявшихся, как за последнюю надежду выжить, за утлых бумажных голубков, глаза, в которых соседствовали ужас и надежда. Людей, переживших трагедию Хиросимы, спасали не голубки и поверья, на помощь им спешило человеческое сознание.

Потребовались годы непримиримой и неустанной борьбы всех лучших людей земли за избавление человечества от призрака атомной смерти, за превращение атома разрушающего в атом мирный. И все эти трудные, насыщенные трагическими событиями годы Стогов был счастлив мыслью о том, что во главе беспримерной по своему благородству борьбы шел народ, сыном которого был и он, советский ученый Михаил Стогов. Потомки сибирских зверобоев, уральских мастеровых и курских земледельцев, потомки тех, кому полвека назад не было другого имени, кроме презрительного — мужичье, — эти люди в строгих смокингах дипломатов и в просторных пиджаках академиков, во всеоружии знаний и логики на русском языке говорили понятную всем земным наречиям правду. Эту правду слышали не только за круглыми столами международных совещаний и в конференц-залах научных конгрессов. Призывом к борьбе, лучом надежды отзывалась она в сердцах литейщиков Шеффилда и Рура, рыбаков Норвегии, хлопкоробов Флориды и Нила.

И настал день победы разума над дикостью, жизни над смертью, надежды над отчаянием. Профессор Михаил Павлович Стогов был одним из экспертов советской делегации в тот исторический день, когда, скрывая под хорошо натренированной бесстрастностью и вымученными улыбками истинные чувства, делегаты Запада подписали долгожданное всем человечеством соглашение о запрещении производства, хранения, испытаний и применения ядерного оружия.

Тогда, в залитом солнечным светом и вспышками магния зале, вспомнил Михаил Павлович Стогов небольшой домик в берлинском пригороде и Кейтеля, фельдмаршала уже не существовавшей армии, в потугах на величие вскинувшего маршальский жезл прежде, чем подписать акт о безоговорочной капитуляции. Так же, как и тогда, 8 мая 1945 года, силы зла, насилия, смерти вновь капитулировали перед силами добра, разума, созидания.

Живы были в сердце профессора Стогова и иные дни, иные события недолгой, но памятной истории борьбы людей за мирный атом. Помнил Стогов 26 июня 1954 года — день, когда атом впервые явил свою мирную силу. В тот день в маленьком подмосковном городке зажглись огни первой в истории земли атомной электростанции. Впервые освобожденная людьми энергия атомов освещала дома и цехи, плавила сталь, добывала уголь…

Стогов был в числе тех, кто радостно, с открытым сердцем приветствовал наступление нового в истории земли атомного века. Помнил Стогов, как его коллеги — ученые с сердцами поэтов и поэты с точным мышлением инженеров — на всех языках земли, с газетных полос и страниц журналов, с экранов кино и телевизоров, на всех радиоволнах развивали проекты, один грандиознее и фантастичнее другого. И уже вставали в воображении атомные электростанции титанической мощности, атомовозы, ведущие по стальным путям составы весом в десятки тысяч тонн, атомолеты и атомоходы, бороздящие просторы воздушных и водных океанов. Фантазия рисовала сдвинутые могучей силой горы, повернутые вспять океанские течения, мосты между материками, зазеленевшие садами и нивами пустыни и вечные двигатели на службе людей…

Но Стогов и его ближайшие товарищи знали, что нелегок будет путь осуществления всех этих планов и проектов. Страшная сила — излучение — все еще стояла на пути людей к покорению атома. И поднимались вокруг первых атомных реакторов многометровые стены из воды, бетона, свинца. Иных средств спастись, защититься от невидимого врага тогда еще не было. Все это сужало поле применения новой силы. И мирный, подвластный людям атом продолжал оставаться волнующей, увлекательной, но труднодостижимой мечтой.

Создалось положение, которое в одной из своих лекций Михаил Павлович Стогов характеризовал так:

— Величайший парадокс, друзья мои, величайшая нелепость. Самые современные и экономичные, практически неисчерпаемые, безграничные источники энергии и самые примитивные, громоздкие и неуклюжие средства защиты. Средневековые рвы, валы и крепостные стены вокруг чудесных генераторов вечной молодости нашей планеты.