– Мы с Глориозой будем рады вас видеть.

– Э-э-э, как бы это сказать… – Генрих болтал в воздухе стаканом, и я слышал, как о его стенки звякают льдинки. – Я понимаю, ты очень привязался к Глориозе, и она ухаживает за тобой, как… Словом, замечательно ухаживает. Но Хильда… Хильда родилась и выросла в этой стране.

– Мы с тобой тоже родились и выросли в расистском государстве. И воевали за идеи фюрера. Но Германия за минувшие годы стала совсем другой. Почему же в нас ничего не изменилось?

– Прежней Германии больше не существует, – с явным сожалением подтвердил Генрих. – Эти проклятые коммунисты скоро и сюда доберутся. – Он ударил кулаком по столу. – Я сам возьму в руки автомат, если они сюда придут.

– Успокойся, этого не случится. Если мы снова не полезем со своими порядками туда, где нас не ждут.

Я чувствовал, как во мне поднимается волна гнева. Дело было не в Генрихе и даже не в его Хильде – последнее время мне чуть ли не на каждом шагу напоминали о том, что я обязан жить согласно законам, придуманным духовными близнецами нашего фюрера.

– Прости. – Генрих вдруг крепко стиснул мне запястье. – На меня словно нашло затмение. Жди нас завтра с Хильдой.

Я пересказал Пламенной Лилии мой разговор с Генрихом – она в это время стелила нашу постель. Она каждый день стелила чистое прохладное белье, пахнущее экзотически сладко и успокаивающе. Она молча стелила нашу постель. Потом так же молча расстегнула пуговицы на моей рубашке, поцеловала меня три раза в грудь и взяла за руку, приглашая лечь. Она никогда не ложилась первая.

– Я собралась завтра к сандугу,[43] – сказала Пламенная Лилия, укладываясь рядом со мной. – Я приготовлю обед, расставлю букеты цветов, накрою на стол. Прошу тебя, Вулото, отпусти меня завтра к сан-дугу.

– Ты умная девочка, но ты никуда завтра не пойдешь. Ты будешь сидеть с нами за столом как хозяйка этого дома и моя жена. Пусть только эта Хильда попробует пикнуть.

– Нет, Вулото, нет. Ты ничего не понимаешь. Гомана[44] и Сели[45] родные братья. Они повздорили между собой, но помирятся, когда поймут, что поругались из-за пустяка… И они снова станут любить друг друга. Но пускай они это поймут сами.

– Но я не желаю сидеть за одним столом с людьми, которые считают тебя… существом низшей расы.

Пламенная Лилия прижалась щекой к моей щеке.

– Вулото, прошу тебя, думай о том, что Гомана и Сели родные братья. Они не могут не любить друг друга. Думай о том, как они помирятся и будут радоваться, что снова вместе. Прошу тебя, Вулото.

Пламенная Лилия сделала все по-своему. Уходя, она сказала:

– Вернусь и сварю вам кофе. Мне нужно спросить у сандугу. Мне нужно очень много спросить у сан-дугу.

Она на самом деле появилась к концу обеда. Я услышал ее легкие скользящие шаги еще раньше, чем их услышали собаки. Генрих начал было подниматься ей навстречу – он всегда так делал, как вдруг плюхнулся на место. Думаю, не без помощи Хильды.

– Послушай, – сказал Генрих, когда Хильда ненадолго отлучилась, – если бы эта девушка была моей женой, у меня бы наверняка не барахлила эта чертова машинка. Видел бы ты образину, на которой я собираюсь жениться. – Он выругался по-еврейски – недаром Кейптаун называют Новым Вавилоном. – Слава Богу, хоть уродов не наплодим. Эх, как же я тебе другой раз завидую!..

В постели Пламенная Лилия завела разговор о том, что должна родить от меня ребенка. Так ей сказала сандугу. Я испытал радость. Но тут же больно сжалось сердце. Она почувствовала это.

– Если Вулото не хочет, маленького у нас не будет. Его душа еще не вселилась в мое тело, но она очень стремится туда вселиться. Я слышала, как она стучала в мое окошко.

– Лорхен, – прошептал я. – Так звали девушку, которую я любил в России. Она должна была родить мне ребенка. Я не мог на ней жениться. Я даже не смог ее защитить. Ее убили. Бог наказал меня за трусость слепотой.

– Нет, Вулото. Гомана, как и его брат Сели, больше любит прощать, чем наказывать. Это душа того ребенка просится в мир. Мы должны его впустить.

Она на самом деле забеременела. Как мне кажется, именно в ту ночь. Она ушла к себе позже обычного – в роще уже защебетали птицы. В тот день, помню, мы не отходили друг от друга. Впервые за много лет я почувствовал, что еще не утратил способность чувствовать себя счастливым.

Вскоре после своей женитьбы Генрих по-настоящему запил. Он часто приходил ко мне, пил виски, ругал «эту свинскую жизнь» и Хильду.

– Не женщина, а фельдфебель в юбке. У нее и задница, как у мужика: плоская, не за что ущипнуть. Ну, а все остальное… Доска с дыркой, вокруг которой щетина и та почти не растет. Моту себе представить, как прекрасно это место у твоей Глориозы.

Когда-то в молодости я тоже мог обсуждать в компании таких же великовозрастных балбесов, каким был сам, достоинства и недостатки подружек. Но к тем женщинам я не испытывал никаких чувств. Теперь мне были неприятны подобные разговоры.

Генрих менял тему.

– Эх, смотаться хоть бы на недельку в фатерлянд. Интересно, уцелел дом, в котором я вырос? А тебя разве не тянет в родные края?

Честно говоря, меня туда не тянуло. Отец, как мне передали, уехал куда-то в Южную Америку. Думаю, он сменил фамилию, а может, даже сделал пластическую операцию. Я редко вспоминал отца, и мне, в сущности, было безразлично, жив он или умер.

Последнее время я часто вспоминал маму…

Однажды я рассказал о ней Пламенной Лилии. То, о чем никому не рассказывал: как, спасая собственную шкуру, предал родную мать. Когда я закончил рассказ, Пламенная Лилия вдруг взобралась на меня и легла животом поперек моего живота.

– Положи одну руку мне на макушку, – велела она, – а другую руку – на то место, откуда должен расти хвост. Мизинец на последний позвонок. Теперь подними большой палец и повторяй за мной…

Она заговорила на языке нгуни. Мне нравилось, как звучит этот язык, хоть я мог понять всего несколько слов. Я повторял за ней, стараясь имитировать ее интонацию. Судя по всему, это было заклинание духов.

Потом Пламенная Лилия легла рядом со мной. Я слышал, как бьется ее сердце.

– Я разговаривала с кра.[46] Я попросила их передать ей наше послание. Я сказала ей, что мы ее любим и что у нее будет внук. Я поклялась воспитать его добрым и сильным. Вулото, мы не обманем твою маму.

Я не мог официально зарегистрировать свой брак с Пламенной Лилией, хоть и называл ее при всех своей женой. Кое-кому это не нравилось. Джейн Кэлворт перестала ко мне заходить даже в отсутствие Пламенной Лилии. Я слышал, как она говорила соседке:

– Таких мужчин нужно отправлять в сумасшедший дом. Вокруг столько незамужних белых женщин, а он спутался с этой грязной цветной. Был бы жив мой Дик, он бы линчевал этого эсэсовца.

Не знаю, что сказала соседка, однако ответ Джейн Кэлворт прозвучал в еще более раздраженных тонах:

– Понаехали сюда устанавливать свои порядки. Мало их побили в войну.

Думаю, Пламенной Лилии тоже приходилось слышать разные пересуды, но она никогда мне не жаловалась. Как-то я предложил ей продать дом и уехать в Сенегал или Замбию.

Она отказалась.

– Наш мальчик должен родиться здесь, в этом доме, – мягко, но решительно возразила Пламенная Лилия. – Я пообещала кра, что он родится здесь. Душа твоей мамы прилетит полюбоваться им. Нам нельзя уезжать.

Как-то днем я пошел к дантисту. Идти было недалеко, я знал каждый бугорок и камешек на своем пути. Пламенная Лилия возилась на кухне. Клара к тому времени уже умерла от старости, ее дочка Исеба пошла со мной. Она, как и ее мать, была прекрасной собакой-поводырем.

– Запри входную дверь, – велел я Пламенной Лилии.

Она только рассмеялась в ответ.

– Вулото, злые духи проникают в дом через щели в полу и стенах. Но я их не боюсь.