Врачи утешали как могли. Они говорили ей, что вероятность заболеть этой вульгарной болезнью ничтожно мала, что она вполне может умереть естественной смертью лет в 85–90. Хотя, конечно, вероятность того, что… не исключена. Словом, она поняла, сами врачи ничего толком не знают.

Луиза позвонила в Атланту Аллену и набросилась на него с угрозами, обильно орошенными слезами отчаяния. В ответ получила столь звонкую оплеуху по своему самолюбию, что едва не лишилась рассудка.

Этот подонок обозвал ее дохлой клячей и сказал, что она должна быть на седьмом небе от счастья, что его (следовало нецензурное слово) встал на ее драную (снова нецензурное слово) и что таким старым обезьянам, как она, давно бы пора сыграть в ящик. Ну, и в подобном духе.

А ведь Луиза истратила на этого Аллена Хилпатрика целое состояние.

Она впала в уныние. Потом ударилась в благотворительность, создав в Атланте фонд для борьбы с AIDS. Но туда обращались главным образом черные.

Луиза с детства презирала их и прочих цветных, а потому ее благие порывы быстро угасли.

Она навестила дочь. Синтия жаловалась на врачей.

– Они все до одного импотенты, – говорила она матери. – Я все время хожу голая – здесь такая жарища стоит, к тому же вся одежда трет и колется. Знаешь, мамочка, я поняла, одежду придумали для того, чтобы скрывать дефекты фигуры. У меня исключительная фигура. Эта красотка Линда в сравнении со мной кривая палка с сучками, хоть и считается первой моделью в мире. Уверена, у нее куча сексуальных проблем – вижу это по ее вертлявой походке. У меня сроду не было сексуальных проблем, правда, мамочка? Но бедняжка Линда выросла в Европе, а я в Америке. Если бы я выросла в Европе, где все мужчины такие хлюпики, у меня бы у самой наверняка была масса сексуальных проблем. Мамочка, ну хоть ты скажи этим кретинам, какая я сексуальная девочка. Скажи, ладно?

Луиза кивала, думая, разумеется, о собственных невзгодах. Она уже успела поговорить с врачами. Диагноз оказался на редкость единодушным – Синтия страдает нарциссоманией, осложненной маниакальным психозом, возникшим на почве сексуальной неудовлетворенности. Она не опасна для окружающих, и ее в любой момент можно выписать из клиники. Разумеется, ей требуется неусыпное внимание.

Подумав немного, Луиза сказала, что ее дочь останется в клинике, и выписала чек на сумму, покрывающую расходы за трехмесячное пребывание.

Она не желала взваливать на свои плечи лишнюю обузу.

Луиза прожила неделю в роскошном отеле в австрийских Альпах. Она готова была согласиться с дочерью, что мужчины в Европе, по крайней мере в той ее части, где она находилась, настоящие импотенты – за все это время к ней не проявило интереса ни одно из этих двуногих млекопитающих.

Она вернулась в Штаты и поселилась на своем семейном ранчо. Муж, с которым она с незапамятных времен прекратила супружеские отношения и который имел на стороне женщин, вдруг показался ей вполне сносным в сексуальном плане мужчиной. Разумеется, он не догадывался, что в крови жены обнаружили этот ужасный вирус… Луиза в итоге получила двойное удовольствие – оргазм плюс небезосновательную надежду, что Теренс заразит своих шлюх.

Она почитывала газеты, время от времени наталкиваясь в колонках светской хроники на сообщения о том, что техасского бизнесмена и мультимиллионера Бернарда Конуэя часто сопровождает в деловых поездках внучка издательского магната Энтони Тэлбота Сьюзен. Луиза вырезала эти заметки и приклеивала их на листы блокнота. С какой целью – она не знала сама.

Однажды ночью раздался телефонный звонок. Трубку взял приехавший на уик-энд Теренс.

Звонили из клиники врожденной патологии в Атланте. Ребенок, Джей Би Маклерой, скончался от острой сердечной недостаточности. Далее следовал пышный букет его прижизненных диагнозов. Луиза мысленно перекрестилась.

Похороны были богатыми и многолюдными. Синтии очень шел траур, и на следующий день ее фотографии появились на страницах газет. Ясное дело, никто из репортеров не знал, каких трудов стоило Луизе убедить дочь не раздеваться на кладбище. Мать с дочерью заключили своеобразную сделку: за то, что Синтия иногда будет появляться одетой на людях, Луиза разрешит ей ходить совершенно голой дома. Да еще поможет находить на каждую ночь любовника.

Синтия разболтала это по телефону всем бывшим подружкам. А поскольку на Юге все еще пышно цвела консервативно-ханжеская мораль времен гражданской войны, пришлось в спешном порядке сматываться в северо-западном направлении.

Но в Беверли-Хиллз Синтия внезапно захандрила и совершенно отбилась от рук. Плюс ко всему там, как и в Нью-Йорке, царили богемно-космополитические нравы, примириться с которыми Луиза никак не могла и не хотела. Когда Синтия угнала «роллс-ройс» известного итальянского режиссера, снимавшего в Голливуде свой очередной шедевр, и вылезла из машины на бульваре Сансет совершенно голая в сопровождении негра в набедренной повязке, которую сдернула с него на виду у всех, пришлось в очередной раз поменять место жительства.

В Европу Синтия отказалась ехать наотрез. Африка отпадала сама собой – там слишком много черных. Что касается Австралии с Океанией и Южной Америки, тут Луиза проявила непреклонность: москиты, лихорадка, туземцы, тайфуны и так далее. Синтия предложила поехать в Россию.

Неожиданно для себя Луиза согласилась.

…В Москве стояли трескучие морозы. В их отеле, на счастье, было более чем прохладно, и Синтия ходила в ресторан в короткой шубе из черно-бурой лисицы, которую надевала прямо на голое тело, и в высоких замшевых сапогах. На нее обращали восхищенное внимание русские – обслуга отеля, официанты ресторана, молоденькие смазливые девушки, вечно кого-то ждавшие в вестибюле. Через несколько дней, к изумлению Луизы, появились «двойники» – девушки в лисьих жакетах и высоких замшевых сапогах. В отличие от Синтии они носили прозрачные колготки и длинные свитера телесного цвета с декольте чуть ли не до пупка.

Луизе очень понравилась восприимчивость русских к веяниям американской моды вкупе с их находчивостью.

Морозы как будто остудили сексуальные порывы Синтии, и Луиза позволила себе перевести дух. Тем более, эти странные русские были так гостеприимны и так снисходительны к иностранцам.

В буфете Большого театра, который Луиза решила почтить своим присутствием, к ним за столик подсел немолодой мужчина. Он довольно бойко говорил по-английски, но его «прононс» коробил чуткое Луизино ухо. Он представился как великий русский поэт, сказал, что его стихи читают во всем мире (Луиза их, разумеется, не читала), что он неоднократно выступал в Америке и даже был приглашен в Белый дом (Луиза этому не поверила), что…

Поэт говорил и говорил, переводя свои тускло-желтые глаза с одной женщины на другую. Наконец обратился к отрешенно сидящей Синтии:

– Вы напоминаете мне молодую Ахматову. Это наша великая поэтесса, гордость нации. Она была, как и вы, неприступна и всегда погружена в себя. Я и раньше считал, что русские и американцы родственные народы. После спектакля приглашаю вас к себе на дачу.

На поэте был довольно приличный костюм современного покроя и отличные ботинки из натуральной кожи. Луиза кивнула в знак согласия. Синтия зарылась подбородком в воротник своего неизменного мехового жакета.

У поэта было трудновыговариваемое имя, и Луиза сказала, что будет звать его Бобом. Они долго ехали в его машине среди снегов и тусклого мерцания фонарей. В небольшом, но довольно уютном и вполне современно обставленном доме Боба было жарко, и Луиза поначалу испугалась, что Синтия разденется. Но дочь все с таким же отрешенно-загадочным видом куталась в свой меховой жакет и не отрываясь глядела в расписанное морозом окно.

Потом они – Луиза и Боб – пили «са-мо-гон», закусывая шоколадными конфетами и пряниками. Дальше у нее в голове все сместилось, и она, протрезвев, так и не могла восстановить последовательность событий. Всему виной, разумеется, был этот экзотический напиток. Как справедливо заметил Боб, его действие на организм человека непредсказуемо, а поскольку русские этот напиток обожают, их поступки тоже непредсказуемы с точки зрения цивилизованного, то есть западного, человека.