В тусклом свете фонарей последнего пляжного поезда множество воспаленных скул, лихорадочно блестящих глаз и красных носов, двигающихся в такт мерно качающимся вагонам, кажутся особенно дьявольскими и зловещими.

Войдя в квартиру — в огромном многоквартирном доме, из окон которого несутся крики, свистки и призывы, — мужчины снимают пиджак, воротничок и рубашку и ходят голыми по пояс; они открывают настежь окна и первым делом посылают за водой из уличного фонтанчика, а на столе в это время появляются огромные блюда с салатом из помидоров и огурцов. Дом, этот стоячий лабиринт, полон звуков: лопается бутылка, заливая темную лестничную площадку, лают собаки, плачут дети, а нацарапанные от руки объявления призывают к соблюдению чистоты и порядка.

По улицам медленно прохаживается мелкий и шумный люд, шарманки играют перед входом в кишащие посетителями таверны, вокруг них носятся мальчишки и шныряют летучие мыши.

Подзатыльники и пинки летят без счету.

Под звуки гитары возвращаются шумные компании. То тут, то там образуются кружки, возникают ссоры.

Понаблюдайте в окна, как в необставленных комнатах, тускло освещенных красноватым электрическим светом, протекает дьявольское пиршество полуголых мужчин, женщин в халатах и орущих детей.

Полчаса спустя все ложатся спать, и пока они в темноте, вытаращив глаза, кряхтят и ворочаются на простынях, усыпанных песком, не находя места, потому что все болит, все обожжено и сна как не бывало, — там, далеко-далеко, гладкое море искрится под звездами, нежно рассыпаясь в расселинах скал, трепетно вздрагивая под легкими ласками ветра, который несет в открытое море рыбацкие лодки; все стало свежим, приятным и любезным, и в гостиницах, пансионатах, на пляжах, под звуки маленьких оркестров начинаются танцы.

Но дело в том, что настоящее лицо моря — не то, что у всех на виду в летний сезон, на пляжах, переполненных красивыми женщинами, зонтами, навесами и пестрыми халатами, детьми. Это море нафабренное и напомаженное, море для синьорин, море легких флиртов и любителей. Настоящее лицо моря я видел лишь однажды, в силу случайного стечения обстоятельств, которое открыло мне глаза.

Я со своими двумя друзьями-художниками решил съездить на один день в Фьюмичино, вот для чего: я напишу веселый рассказ о том, что с нами произошло, а мои друзья проиллюстрируют этот рассказ рисунками.

Мы приехали на станцию Трастевере, полные энтузиазма и расположенные воспринимать любые события в юмористическом свете. Прекрасное весеннее утро, цель поездки и сам факт, что мы вместе, лишь способствовали нашему радостному настроению. И вот, когда мы покупали билеты и стали перешучиваться с кассиром, один из моих друзей вдруг широко раскрыл глаза и сказал:

— Вот, мы смеемся, а посмотрите, что там.

Мы обернулись. На лавке рядом с билетной кассой сидела в шляпке, с чемоданчиком и зонтиком, стоящими рядом, мертвая пассажирка.

Это была молодая беременная женщина. Ее ноги в лаковых туфельках свешивались с лавки, не касаясь земли, и были безнадежно неподвижны; по ее рукам, подернутым морщинами и ужасно желтым, гуляли мухи; ее лицо было покрыто платком; на ней было легкое платье из синего сатина.

Внезапная смерть случилась недавно, когда она ожидала отправления; убрать тело было нельзя до прихода следователя. И таким образом в почти пустом зале ожидания станции Трастевере это празднично одетое мертвое тело сидело на лавке в шляпке, с чемоданчиком и зонтиком, оставаясь практически незамеченным. Если не присматриваться, это была обыкновенная пассажирка, ожидавшая отправления поезда.

В вагоне разговор вертелся вокруг крушений, к несчастью, нередких на этом направлении; малярии, свирепствовавшей в этом районе; утопленников, которыми зловеще славится пляж в Фьюмичино, расположенный в устье Тибра.

И пока шли все эти разговоры, у нас перед глазами неотступно плыла та женщина, которая хотела уехать на поезде в Фьюмичино, а теперь, сама того не сознавая, осталась сидеть там на станции, ожидая прихода следователя.

Демократичный пляж Фьюмичино был пустынен, поскольку день стоял будний; пляжные заведения закрыты, а рядом с убогими бараками, покрытыми раздавленными канистрами из-под бензина, кое-как закрепленными камнями, сушились на солнце пестрые тряпки; на песке рядом с костями каракатиц, ракушками и дырявыми кастрюлями, виднелись остатки воскресного дня: пустые консервные банки из-под сардин, промасленные обрывки газет, осколки посуды, бутылок и стаканов; время от времени проходили трое-четверо нищих бродяг, которые злобно на нас поглядывали, прочесывали пляж, за ними бежала какая-нибудь мелкая дворняжка; они были похожи на карманников, приехавших из Рима, чтобы денек отдохнуть.

Мы уселись на солнце и наконец увидели отдыхающего. Это был красивый юноша со стройной фигурой, загорелый и с вьющимися волосами; он шел по прямой к морю, глядя на небо и упрямо улыбаясь. Он чуть не налетел на нас. Тут мы заметили, что он слеп.

Немного спустя пришел купаться еще один парень, тоже слепой; потом подошли две слепые девушки и вошли в воду.

Мы подумали, что тут приморский лагерь слепых. Но, как нам пояснила женщина, которая развешивала на солнце белье, то была просто семья слепых. Какая-то страшная болезнь лишила их всех зрения. Женщина показала нам на пожилых мужчину и женщину, сидевших на песке, и сказала, что это родители тех слепых, и тоже слепые. Она прибавила, что у них есть еще девочка, которая вот-вот должна ослепнуть. Пожалуй, это было чересчур.

Тем временем четверо молодых слепых, которые вошли в воду — такие красивые, — взялись за руки и водили хоровод, улыбаясь небу той слабой притворной улыбкой, которую несут на губах лица слепых. А перед ними совершенно спокойное море убегало под солнцем вдаль от убогого пляжа, насколько хватало глаз, переливаясь отблесками света и веселья.

Вот настоящее лицо моря. Равнодушного, жестокого, неумолимого, бездушного моря; такого прекрасного и такого злого моря, которое отнимает сыновей, мужей, братьев; которое уносит моряков и эмигрантов; дно его усеяно скелетами, оно хранит корпуса затонувших кораблей, сокровища и богатства; оно воет, неистовствует, душит, оно глухо к мольбам и никого не любит, оно не внемлет крикам потерпевших кораблекрушение и не слышит, как в штормовые ночи жены рыбаков не спят, перебирая четки и шепча молитвы; моря, которое со всех сторон окружает нищету и несчастья людей и не устает улыбаться.

В пансионате разразился страшный скандал из-за фасоли в кисло-сладком соусе. Он возник за столом, где сидели силач-гренадер и веселые купальщицы из Майами.

Когда Арокле принес салатницу, десять сотрапезников завладели всем блюдом несмотря на то, что официант защищал его unguibus et rostris[8]. При этом, вырывая блюдо, он говорил:

— Блюдо одно на всех.

— Эй, потише там с фасолькой! — закричал от своего стола старик Джанни Джанни. — Вы тут не одни.

Но силач-гренадер, которому удалось завладеть спорным блюдом, не обратил на него внимания.

Тогда Джанни Джанни, поднявшись из-за стола, направился к ним, чтобы положить себе фасоли, прежде чем салатница подобралась к пределам его досягаемости. Заметив, как содержимое блюда исчезает под грубым натиском конкурентов, другие постояльцы пансиона прибежали со своими тарелками, и вокруг салатницы произошло одно из самых невероятных побоищ. Фасоль летела во все стороны, и каждый старался схватить, что мог. В дикой схватке сцепились Джанни Джанни и силач-гренадер. Последний, выворачивая руку старика, рычал:

— Брось фасоль, авантюрист!

Джанни Джанни намертво зажал кулак, а фасолины вылезали во все стороны сквозь щели между пальцев.

Синьор Афрагола побежал баррикадироваться в Дирекцию; там он стал кататься по полу, стеная: