Ланцилло бросил взгляд на ноты и побледнел. Когда не было текста, он не умел переворачивать страницы; а это был «Романс без слов». Через какое-то время, к позору молодого человека, девушка перевернула страницу сама.

Грустная мелодия озера, по глади которого бесшумно скользит гордый лебедь! Одна за другой печальные ноты вылетали из клавесина, медленно кружились в старинном зале и будили отзвуки в старой мебели, в углах, где уже залегла тень сумерек. Красивый старик глядел на дочь с ласковой печалью, поглаживая бородку. За ее спиной Ланцилло испытывал адские муки. В какой-то момент ему показалось, что вроде бы настал момент перевернуть страницу, и он, чтобы опять не ударить в грязь лицом, поторопился эту страницу перевернуть. Но, продолжая играть левой рукой, девушка вернула страницу на прежнее место. Ланцилло готов был провалиться сквозь землю; он решил отказаться от своего предложения и вернулся к друзьям.

— Чего же вы хвастались, будто можете переворачивать страницы, — сказал ему Джедеоне, — если не умеете?

— Вообще-то, — пробормотал Ланцилло, — когда под нотами нет текста…

— Но, — спросил Павони, — вы разве не музыкант?

— Музыкант.

— Тогда зачем же вам следить за текстом, а не за нотами?

— А вот почему: я больше поэт, чем музыкант.

Пьеса завершилась. Павони послал за Суаресом, который пришел бледный, с расстегнутым воротничком.

— А сейчас, — сказал хозяин дома, — синьор Суарес нам что-нибудь споет.

— Но я не умею петь! — удивленно воскликнул Суарес.

— Да ладно, — сказал Павони, — спойте нам какую-нибудь песенку.

Суарес стоял на своем:

— Повторяю вам, что я не пел ни разу в жизни. Скажи, Джедеоне, ведь ты знаешь.

— Это ничего не значит, — пробормотал Джедеоне, — если синьор этого желает, спой что-нибудь.

— Но что же мне петь? Я же никогда не пробовал.

— Да не ломайтесь вы! — вмешался Ланцилло.

— Спойте, синьор Суарес! — хором сказали прислужница и Андреа.

Павони отвел старика в сторону.

— Спойте какой-нибудь романс, — сказал он ему вполголоса, — или вам не выйти отсюда живым.

— В какой бандитский притон я попал! — стонал Суарес, оглядываясь по сторонам; в глазах у него стоял страх. — Будь проклята минута, когда я сюда вошел. — И громко прибавил: — Хорошо. Что вам спеть? Эстрадную песенку? Арию? Церковное песнопение? Что-нибудь танцевальное? Мне все равно, потому что все равно ничего петь не умею. Только хоть подскажите слова…

— Спойте, — сказал Павони, — какой-нибудь…

Но он не договорил. Одним прыжком Суарес вскочил на подоконник, бросился вниз, к счастью, не повредившись, и теперь бежал через рощу к деревне.

Все выглянули в окно.

— Какой прекрасный вечер! — сказал Ланцилло.

Дочь Павони встала и подошла к отцу, уставив на него свои голубые глаза. Он поцеловал ее в лоб. Павони выказывал к ней ту печальную нежность, с какой относятся к больным детям, которым нельзя говорить, что у них за болезнь.

— Моя милая дочь, — сказал он гостям, держа ее в объятиях, — светоч дома, утешение старого отца!

Он взял ее рукой за подбородок и, глядя на нее с огромной нежностью, спросил:

— Это правда, что ты моя добрая фея?

Девушка кивнула, взглянув в лицо отцу громадными обожающими глазами.

Гости стояли, как зачарованные.

Потом она, показывая на видневшуюся в окно рощицу, сказала гостям:

— Там, где растут деревья, папа будет развивать зад.

Все изумленно и сконфуженно переглянулись. Павони с глубокой грустью покачал головой. Девушка подошла к нему и, обняв его, спросила:

— Правда, папа, что ты там будешь развивать зад? Мне и садовник об этом сказал.

— Да, милая, да, — сказал Павони, гладя ее по голове. Было заметно, что он очень страдает.

— Будет развивать зад с гомиком, — объяснила девушка гостям, с нежностью глядя на родителя.

Джедеоне отвел в сторону хозяина дома, у которого в глазах стояли слезы, хоть он и старался не показывать этого дочери, и спросил у него:

— Почему эта девушка выражается столь непочтительным образом о своем старом отце? Я бы не стал этого терпеть.

Павони горько улыбнулся.

— Во-первых, — сказал он, — я не старый. — Затем повернулся к дочери и сказал: — Дорогая, выйди-ка на минутку.

Молодая, свежая девушка поднялась и вышла в соседнюю комнату.

— Дело тут, — сказал отец, качая головой, — в печальном романе, который я назвал бы, владей я пером романиста, «Месть наставника».

Гости изумленно молчали.

— Потому что, — продолжал старик, — его героем является как раз наставник, который погубил мою дочь, понимаете? Он погубил ее! — Бедный старик потряс кулаком и вскричал сдавленным голосом: — Проклятый! Если бы он оказался здесь, этот гнусный тип, этот вероломный и злобный человек, я бы ему такое сказал! Но, впрочем, он уже умер, и мир праху его!

Он овладел собой и со слезами на глазах поведал гостям историю, в которой рассказывалось о печальной тайне прекрасной и несчастной девушки; мы позволим себе кратко ее пересказать в следующей главе.

Джорджо Павони, овдовев после смерти нежно любимой и прекрасной жены, бывшей намного моложе его и умершей при первых родах, оказался в одиночестве в замке Фиоренцина с ребенком на руках. В то время он был целиком поглощен работой над монументальным произведением под названием «Если бы Мандзони прожил на десять лет больше, переписал бы он еще раз «Обрученных”?». Поэтому Изабелла — так звали его дочь — в первые годы своей жизни была поручена заботам бабушки и старой служанки, которая была к ней очень привязана. Когда же девочке настала пора учиться, отец приставил к ней в качестве наставника одного бледного юношу.

Этот юноша не замедлил воспылать глубокой страстью к девушке, которая, впрочем, была еще очень юна и, не догадываясь о том, какой вызвала пожар, лишь прилежно усваивала уроки своего педагога. Однажды тот имел наглость проявить свои чувства, и Изабелла, которая думала о чем угодно, только не о любви, и не знала, какие муки способно вызвать это нежнейшее и жестокое чувство, лишь весело расхохоталась ему в лицо. Не по злобе. Не из презрения. А лишь по юношескому легкомыслию. Но это был кинжал в сердце влюбленному наставнику, который — мы забыли об этом сказать — был горбат и уродлив. С тех пор он ни разу не говорил девушке о своей любви.

Он хранил про себя свою горестную тайну, стал замкнутым, неприступным, мрачным. А тем временем в замок летом приезжали компании друзей — молодые люди и девушки — и часто в доме устраивались танцы. Изабелла росла, и все восхищались ее редкой красотой. Наставник в стороне от всех таял, снедаемый любовью и ревностью. Он смотрел на элегантных молодых людей, которые шутили с предметом его страсти и сравнивал с ними свою безобразную внешность. В минуту отчаяния он дошел до того, что перебил все зеркала в своей убогой комнатенке, а по ночам плакал от ревности и горечи. Пока однажды безумная, мучительная страсть не заронила в его душу злодейский замысел. Он разработал этот замысел в тайне, и с того дня его одолевала одна только мысль, жгло только одно желание, он жил только ради одной цели: отомстить. Отомстить своей жестокой судьбе и одновременно — легкомысленной девице, которая, не сознавая, какое страдание причиняет ему, по-прежнему не обращала на него внимания. С того момента наставник, который прежде всегда был мрачен и безутешен, предстал совсем другим: улыбчивым, приветливым, сердечным; лицо его было озарено необычайным покоем, как бы внутренним довольством, особенно после того, как он оканчивал свой ежедневный урок девушке. Но потом, если бы кому-нибудь удалось наблюдать его, когда он оставался один в своей убогой комнатушке, наблюдателя поразил бы человек, который при слабом свете фонаря, с торчащими волосами, с глазами, горящими зловещим огнем, лицом, ужасно искаженным злобной радостью, восклицал, обращаясь к голым стенам: