— Господи, это такие сокровища! — воскликнула она, даже еще не поздоровавшись, когда мы робко подошли к ней, запятой делами. — Какое же счастье, что все это цело!

Все ли цело, этого пока еще никто не знает. Картины были спрятаны с умом и заботой. Те, кто их прятал, были, несомненно, опытными людьми. Отопление, освещение, осушающие приборы — все это должно было действовать автоматически. Сильнейшие аккумуляторы с подводных лодок питали все эти механизмы электроэнергией. Словом, это задумывалось, так сказать, в идеале. Однако близкие бомбежки расшатали камни. В появившиеся трещины просочилась вода. С улицы стал задувать ветер. Климат пещеры, несмотря на все эти умные приборы, испортился. В результате, по свидетельству Наталии Соколовой, большинство картин оказались «больными». От отсыревших полотен стала отставить краска, появились пузырьки, местами густо выступила плесень.

Наша собеседница вынимает носовой платок и проводит им по полотну. Он сразу почернел.

— Нет, какое счастье, что мы все это нашли вовремя! — она почти повторяет свои слова. — Большинство полотен серьезно больны.

— А ваших больных можно лечить?

— Все можно. Мы реставрируем и не такое, — ответил один из «ряженых» с подполковничьими погонами. — Но в реставрационных мастерских, в специальных лабораториях, а не здесь, не на войне…

— Нет, вы посмотрите, как он несет картину! — восклицает Наталия Соколова. Мимо нас шел пожилой боец из трофейной команды в коротенькой шипели третьего срока. Он нес картину в старинной тяжелой раме. Нес на вытянутых руках, осторожно шагая по шпалам, будто нес больного ребенка. — Такая любовь, такое уважение к искусству. Это просто удивляться можно. Эти старики из трофейной команды обращаются с картинами, как настоящие музейные работники… И обратите внимание, какая здесь тишина, прямо-таки музейная тишина.

В самом деле, хотя в штольне каменоломни было немало людей, ее как бы наполняла густая тишина. Походило на фильм, в котором вдруг отключили звук. Фигуры солдат-трофейщиков, как бесплотные тени, бесшумно двигались впереди, и только капитан Рабинович, тот самый, что отыскал в горе это сокровище, бегал, стуча сапогами, в все никак не мог оправиться от своего счастья.

— Сколько же здесь картин?

— Кто ж знает, пока учли больше двухсот.

— Их примерная стоимость?

Все майоры, подполковники и полковники в мятых, топорщившихся солдатских шинелях с удивлением, я бы сказал, с осуждением смотрели на меня, будто я спросил нечто неприличное.

— Миллионы?

— Миллиарды, — сердито ответил один на собеседников.

— Нет цифр, которыми можно определить стоимость найденного, — столь же сердито сказал другой. — Разве так можно ставить вопрос, когда речь идет о сокровищах искусства?

А солдаты освобождали из плена оберток все новые и новые картины. Бесшумно двигались, расставляли их вдоль стен.

— А ведь нам, Бе Эн, надо обо всем этом сегодня же написать, — напомнил Крушинский. — Если успеем вовремя передать, это может пойти и в завтрашний номер.

На обратном пути мы забрали во вместительную нашу машину двух искусствоведов, спешивших в штаб фронта с предварительным докладом. Все еще находясь под гипнозом того, что открылось в пещере, они восторгались то одной, то другой картиной и, конечно же, "Сикстинской мадонной". Я ляпнул по поводу этой находки что-то восторженно неуклюжее, и Крушинский, обращаясь к нашим ученым спутникам, сострил:

— Легкомысленный у нас человек подполковник Бе Эн. Увидел девушку помоложе, и прости-прощай старая любовь к матке боске Ченстоховской.

Пришлось рассказывать историю спасения Ченстоховской богоматери. И так как это были квалифицировавнейшие искусствоведы, я попросил их объяснить странное явление этого как бы второго облика старой иконы, который представился нам с Николаевым ночью в темном монастырском храме.

Наши спутники иронию Крушинского не разделили.

Задумались.

— Это не могло быть проекцией из какого-то спрятанного волшебного фонаря?

— Исключено, мы тщательно обшарили все вокруг.

— Живописцы средневековья умели писать на иконах глаза так, что они как бы следили за зрителем, поворачиваясь в его сторону, — задумчиво ответил один. — Это простой и вовсе не мистический секрет, писали строго фас, и это создавало эффект вращения глаз. Но тут ведь, по вашим словам, менялся облик.

— А в Новгороде в церкви Спаса-Нередицы огромная фреска на куполе, — сказал другой спутник. — Она написана так, что в зависимости от освещения как бы меняется выражение лица: то этот Спас мягок и благостен, то суров и гневен. И еще его рука. Она то благословляет, то как бы грозит. Старинная фреска… Есть даже легенда, что, когда Спас разожмет руку, воды озера выйдут из берегов и хлынут на город… Много, много секретов унесли с собой старые живописцы… Кстати, вы с этим своим другом стояли на месте или двигались по храму?

— Стояли на месте.

— Тогда это вряд ли живописный эффект… Может быть, гипноз. Или это новое, как это называется, телепатия, что ли? Католические ксендзы большие мастера всяких таких священных фокусов. Тысячелетний опыт…

— А вам известна история этой иконы?

— Ну, в искусстве она широко известна… После раки святого Петра в римском соборе она считается второй святыней католицизма. По религиозной легенде, ее писал святой Лука, писал как бы с натуры, что ли… Но это, понятно, легенда. А по живописному стилю, это просто очень старая икона византийского письма, и попала она в Польшу, может быть, даже и через Киевскую Русь… А все-таки интересно, что ж там менялось, вся икона или только живописная часть?

— Только лицо и рука.

— Вы говорите, риза усеяна драгоценными камнями. Сверкание камней в определенных условиях тоже может давать гипнотический эффект…

— Джентльмены! — провозгласил Крушинский. — Мне кажется, вы не задали нашему Бе Эну главный вопрос, какими настойками их потчевал ученый монах.

— Первый едет, — прервал наш разговор Петрович.

Действительно, навстречу нам неслись два вездехода. Один с охраной, а на втором, сверкающем лаком «виллисе», на том самом джипе, который был преподнесен от хмени американской армии нашему командующему, на зереднем сиденье мелькнула высокая фигура маршала Конева. Машины с урчанием разминулись.

— Сикстинку смотреть поехал, — сказал Петрович.

Новое словообразование прозвучало прямо-таки кощунственно. Но наши ученые спутники, к счастью, пропустили его мимо ушей.

— Удивительный у вас командующий, — сказал тот, что был при полковничьих погонах. — Ведь это он вытребовал нас сюда, хотя проблема галереи все еще висела в воздухе. "Ищите, — говорил он нам при первой встрече. — Ищите, как хлеб ищут. Мы теперь отвечаем за нее головой перед всем человечеством".

В Берлине подписана безоговорочная капитуляция Германии. Даже не верится, что война окончена. И боже ж мой, как хорошо на душе. Когда подполковник Дорохин известил меня об этом по телефону, я, признаюсь, сразу даже и не осознал всего значения этой вести. Поблагодарил. Положил трубку на зеленый ящик, и только после этого до создания дошло, что это же кончилась война. Достал из кармана фотографию жены, сына, крохотной чернявой Алены и, в этом стыдно признаться, вдруг заплакал. Заплакал первый раз за всю войну.

А через полчаса в белесой майской ночи деревья старого парка просто-таки затряслись от беспорядочной разнокалиберной стрельбы. Палили все, кто из чего. Палили, не жалея патронов — к чему они теперь, когда кончилась война? Признаюсь, и я не утерпел и опустошил обойму в раскрытое окошко. За этим несерьезным занятием и застал меня фоторепортер капитан Николая Фиников. На нем не было лица.

— Товарищ подполковник, налет на штаб?

— Какой налет? Что с вами?

— У меня в комнате пули свистят.

Действительно, в нашем доме стреляли, отчего надтреснутое зеркало жалобно звенело на стене. Но почему пули свистели у Финикова?