— Ценности мы все собрали, сейчас составляем опись, — сказала Людмила.

— Кому собираетесь сдавать?

— Государству, конечно, ну там Красной Армии… Мы и на скот, и на фураж списки составили, и на зерно.

— А где же эти фольксштурмовцы, что ли, про которых вы рассказывала…

— А они в домике-управляющего. Оружие они сдали. И этот старичишка камердинер там… А шофер удрал на машине… Жалко…

— Фольксштурмовцы вас не тронули?

— А зачем им. Они дядьки хорошие, с ними дядя Карл поладил…

Эта высокая красивая девушка, удар которой и раскроил череп помещицы, говорила все это спокойно, я бы сказал, деловито, не обращая внимания на труп на полу.

То была уже перевернутая страница, а они начинали другую, и начинали, как видно, довольно уверенно.

Было уже поздно. Двигаться по дорогам этой еще не освоенной территории было бы необдуманно. Посовещавшись, решили заночевать здесь. Пожилая женщина-библиотекарша, та самая, что по вечерам пересказывала девушкам по памяти различные классические произведения, постелила нам на диванах в кабинете хозяина Зофиенхалле.

Здесь мы увидели фронтовые снимки Петера Рихтенау — седого военного в походной форме. Он присылал их с восточного фронта, и жена вклеивала их в альбом. Целая история в снимках. Рихтенау на границе в окружении офицеров у поверженного пограничного столба с нашим гербом… Русский зимний пейзаж, шоссе. Закамуфлированная машина стоит у дорожного указателя, немецкого указателя. На стрелке надпись "Москау 90 километров". Рихтенау в шинели с бобровым воротником позирует у этого столба.

— Посмотрите, товарищ подполковник, что я тут нашел, — сказал мой коллега, протягивая какой-то предмет. Это была пепельница, не без выдумки вырезанная из курчавого березового нароста. На ней было выжжено «Городня» и дата: декабрь, 1941 год. Может быть, это была та самая Городня, что есть на Волге? Мы, тверяки, считаем ее самым русским из всех русских мест нашего Верхневолжского края. Там на мысу, вознесенная высоко над рекой, церковь XIV века — древний форпост сил российских, у которого мои земляки не раз скрещивали оружие с разными интервентами. Так вот куда добрался господин Рихтенау! Вот откуда гнали мы его сюда, за Одер, а может, и не гнали, может быть, лежит он где-то в безымянной могиле на одном из тысяч пройденных нами с боями километров…

Кожаный диван чертовски мягок, так и тонешь в нем. Вместо одеял новые хозяйки Зофиенхалле пожаловали нам перины. Чистейшие простыни хрустят, но, хоть день был и нелегкий, очень емкий день, опять не спится. За дверью кабинета идет странная жизнь. Там работает уже не тайный комитет поместья. Отдаются распоряжения, дискутируют о том, как все сохранить, чтобы кто-нибудь не подпалил, и как быть с шестью фольксштурмовцами, которые сидят в домике управляющего.

— Выгнать их в шею — и делу конец. Возись тут с ними. Карауль. На черта они нам сдались.

— Так они ж пленные.

— Пленные, это когда солдаты, а какие они, к лешему, солдаты, старые дядьки, и формы-то у них путевой нет. Мы их обезоружили, и пусть теперь катятся колбасой по домам.

— Как это можно так рассуждать, колбасой. Война-то идет. Их опять вооружат и против наших пошлют. Стрелять в наших будут.

— Куда они там будут стрелять. Нас-то ведь они не трогали.

И тут раздается предложение позвать на совет дядю Карла. Зовут старика. Бухают по паркету кованые его башмаки. Кто-то из девушек уже по-немецки задает ему этот вопрос. В кабинет сквозь щель просачивается запах злого какого-то табака, вступающий в единоборство с застарелым сигарным ароматом кабинета. Я не совсем понимаю разговор, но, кажется, Карл советует расконвоировать фольксштурмовцев и заставить их работать по хозяйству. Ну, а потом отвести в ближайшую военную комендатуру. Будет же тут военная комендатура. Ведь так полагается.

Слушаешь все эти разговоры и невольно поражаешься просто-таки государственной мудрости этих вчерашних невольниц фрау Клары.

Нет, не заснешь. Одеваюсь, выхожу из кабинета. Несколько женщин спят в креслах и на полу. Та курносая девчонка, что выполняет сейчас, кажется, роль адьютанта при Людмиле, дает мне пачку писем и просит бросить их в ящик полевой почты. Письма родителям, знакомым, милым, если у них сохранились еще прежние адреса, если они живы, если они помнят.

— Минск очень разрушен? — спрашивает Людмила.

— Я там не бывал, но слышал, что очень.

— Прелестный был у нас город. И как мы его строили… Проспекты-то, как в Ленинграде… А вы знаете, что тут за Одером действовал партизанский отряд имени СССР? Не слышали?

— Нет.

— Услышите. Он еще в начале зимы тут появился. Говорят, в нем много людей. Они в большие города не заходили, а вот тут в лесах, на дорогах. Очень их фрау Клара боялась. На них целые облавы устраивали.

Известие это меня заинтересовало. Партизанский отряд в самой Германии. И еще имени СССР. Мы как-то ни разу даже не слышали, что такой существует. Николаев бы обязательно о нем сказал.

— У них даже немцы есть, — говорит девчонка-адъютант, кося своими козьими смешливыми глазами. — Честное комсомольское.

Я записываю все, что слышу об этом отряде. Конечно же, надо будет навести справки, собрать материал. Это ведь тоже будет неплохая корреспонденция. Но может быть, это один из добрых мифов, какие несчастные люди сочиняют для себя в утешение.

Зовут Карла. Старый солдат первой мировой войны, он стоит перед офицером навытяжку. Трубка, скрытая в его кулаке, дымит. Разговариваем. Людмила переводит. Каждый раз, когда к нему обращаются, старик вытягивается, стукает каблуками башмаков, по всем старым правилам ест глазами начальство.

Да, такой отряд был, это не фантазия… Да, он действовал и здесь, вокруг Бреслау, и дальше вниз по Одеру… Да, властям от него было большое беспокойство, в особенности железнодорожным. Но никаких особых подробностей и Карл не знает.

Снова укладываюсь на диване, натягиваю на себя перину, но и сквозь перину слышу, как мой коллега капитан храпит во все завертки. А я опять не сплю. Радуюсь тому, что узнал сегодня. Ведь какие необычные страницы войны открылись вдруг передо мной. Удивительно урожайный день. Да, и в пешкоровском положении несомненно есть свои преимущества. А об этом отряде имени СССР обязательно надо узнать подробнее. Это что-то оригинальное.

Став пешкором, я теперь все-таки стеснен в перемещении. Жди, когда подвернется попутчик. Но интересный материал, оказывается, можно добыть и на месте в нашем богоспасаемом Крайцбурге. Вот сегодня я, согласно пословице, так сказать, нашел топор под лавкой.

Заехал в армейский госпиталь попросить что-нибудь от ангины и наткнулся на молодого разговорчивого врача, который, оказывается, тоже немножко занимается литературой, и узнал историю, которую он, врач, в свою очередь услышал от пациента, лежащего в госпитале после операции.

Эта маленькая драма разыгралась недавно, уже в дни нашего наступления по Верхней Силезии. Жили четверо молодых русских людей с очень разной судьбой. Владимир Чесноков был монтером Курской электростанции. Мобилизовали в армию. Дрался под Москвой, был ранен, вернулся в строй. Был снова ранен уже под Орлом. На этот раз ему не повезло — раненым попал в плен и был направлен на работу сюда, в Силезию, в промышленный город Оппельн. Степан Зарубин — слесарь-лекальщик с машиностроительного завода в Орле. До последнего часа участвовал в демонтаже оборудования, а потом, когда кольцо гитлеровского нашествия замкнулось за Орлом, был мобилизован в остарбайтер и тоже получил направление в Оппельн на тот же завод. Инженер-механик из Харькова Геннадий Суслов, что там греха таить, убоялся голода и, заболев цингой во время голодной зимы, польстился на посулы немецкой пропаганды и сам записался на работы в Германию.

Четвертый — Владимир Сибирко, тоже русский, но родился в Париже среди эмигрантов. Работал на заводе «Ситроен» оператором на конвейере. Оккупантами был мобилизован и уже в качестве вестарбайтера прибыл на тот же завод.