— Так, один хороший, храбрый человек. Рассказывают, что он когда-то украл у богов огонь и отдал его людям.

После этого экскурса в античный мир, совершенного уже на берегу перед самой посадкой на один из катеров, пришедших за нашими гостями с той стороны, мы искренне поцеловались. Катера, фырча мощными моторами, отчалили, и сквозь рев их моторов Джозеф, сложив рупором руки, что-то крикнул нам с удаляющегося судна. А потом все что-то начали скандировать.

На лице Лолы появилось растроганное выражение. Даже слезы выступили на ее красивых, миндалевидных глазах.

— Чего они кричат? — спросил я ее.

— Половски крикнул: "Регардс ту онкл Джо" — "Привет дяде Джо". А теперь вот все они скандируют: "Дядя Джо, дядя Джо…"

Лола вытерла глаза комочком носового платка…

Сегодня вечером Москва поздравляла наш фронт со встречей с американскими союзниками двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами.

Бои в Берлине в особых, именно берлинских условиях потребовали от наших войск применить новую тактику. Каждый дом становится здесь дотом, каждая улица — линией обороны, и, сколько их ни обходи, сколько ни заходи в тыл, каждое такое укрепление как бы живет самостоятельно. Ведь отступать-то противнику некуда.

И вот на фронте появился новый вид подразделений — штурмовые отряды. Это особая часть, в которую входят и стрелковые подразделения, и танки, и самоходки, иногда «катюши» и обязательно группа саперов. При этом танкисты как бы организационно сливаются с пехотой и не только взаимодействуют, но и активно помогают друг другу в бою.

Я решил написать об опыте этих штурмовых групп, которых в Берлине действует, и весьма успешно действует, уже несколько. И все они дальше других частей пробились к центру города.

Зашел в «оперу» посоветоваться, где бы лучше посмотреть такую боевую группу в действии. И тут мне случайно повезло. От оперативщиков узнал, что как раз в такую группу, действующую в западной части города, на Эйзен-штрассе, возвращаются два бойца, приезжавшие в штаб фронта получать награды. Я их подкину на место действия, а они доведут меня до своего штаба. Кто бы мог знать, что случайное это знакомство сделает меня свидетелем удивительного подвига.

Оба мои спутника оказались старослужащими, и путь их сюда, в Берлин, пролегал через всю войну.

— Старший сержант Трифон Лукьянович, — представился мне один из них, худощавый, белокурый, обладатель грохочущего баса.

— Ефрейтор Николай Тихомолов, — стукнув каблуками, рекомендовался другой. Он говорил, напирая на «о», и это сразу выдало в нем прирожденного волгаря.

Были они оба в чисто выстиранных, тщательно отглаженных гимнастерках, на которых рядом со старыми, уже покрытыми патиной наградами блестели ордена Красного Знамени. И получили они этот славный орден, по их словам, "так, за пустяк", — взяли в плен большого немецкого генерала, командира корпуса, взяли, по их словам, чудно. Возвращались на мотоцикле с задания, увидели на лесной дороге двух немецких офицеров и старика в штатском. Боя не произошло, встреченные подняли руки. Чтобы они в дороге грехом не разбежались, Тихомолов снял с их шаровар ремни и обрезал пуговицы. Расчет был такой: не очень-то побежишь, держа шаровары обоими руками. А когда стали обрезать пуговицы у "цивильного старикана", все трое запротестовали. И оказалось, что этот «цивильный» — генерал. Словом, как бы там ни было, они доставили всех троих в штаб, сдали кому нужно и были очень удивлены, когда через некоторое время в их часть пришло извещение об их награждении и предложение прибыть в штаб фронта за получением наград. И вот сейчас они возвращались в свою часть, в тот самый штурмовой отряд, что глубже других продвинулся с юго-запада в центр Берлина.

Доехали мы быстро. Лишь в одном месте пришлось свернуть с автобана, и то, в общем-то, зря. В последние недели немцы ввели в бой новые, беспропеллерные, вернее, реактивные самолеты. Снизу было чудно глядеть: летит самолет, стреляет, а мотора не слышно, только сзади расплывается мохнатый хвост. Обычно летают они вдоль шоссе. Обстрел их особых потерь не приносит, но все же Петрович свернул с удобнейшего автобана на одну из боковых дорог, и тут мы попали неожиданно в штаб истребительной дивизии А. И. Покрышкина. Его самолеты как раз и охотились за этой немецкой новинкой. Истребители взлетали прямо с шоссе, которое и служило для них полосой разгона.

— А что, очень даже удобно, — сказал нам майор, руководивший полетами. — С аэродрома когда еще до места дотянешь, а тут рукой подать. Да и бомбят они наши аэродромы, страсть как бомбят. Напоследок боеприпасов не жалеют.

Дорога — аэродром. Это тоже могло быть неплохой темой для предпраздничного очерка, но мои спутники очень торопились в свою часть, и мы продолжали путь. Спутники, старые солдаты, хорошо уже ориентировались в Берлине. С их помощью мы благополучно доехали до той точки города, до которой можно было безопасно двигаться на машине. Остальной путь до позиции штурмовой группы прошли пешком по тропе, проложенной через дворы и стенные проломы. Штаб группы располагался в маленькой каморке истопника в подвале одного из массивных, уже обрушенных домов. Начальник штаба, молодой капитан, армянин, с веселыми, будто приклеенными к верхней губе усиками, сообщил, что командир, майор по званию, вчера был ранен, замены еще не прислали и что пока он принял командование на себя. Несмотря на мальчишеский румянец, пылавший на круглом лице, наш новый знакомый оказался не только толковым, но и опытным офицером. Разложив на столе рукодельную карту Эйзенштрассе, он познакомил нас с деятельностью своей штурмовой группы, рассказал о взаимодействии стрелков с артиллеристами, танкистами, саперами. Они успешно пробились еще третьего дня к этой самой Эйзенштрассе. Но вот тут наступление застопорилось.

— Эти эсэсовские дьяволы на той стороне улицы стоят намертво. Они нас тут здорово потрепали, приданный нам танк и две самоходки фаустировали. Знаете, какое это ядовитое оружие в уличном бою? И людей положили немало. Командиру руку оторвало. Улица широкая, с гранатой на них не бросишься. Вот и перестреливаемся через дорогу, как в Сталинграде… Постойте, что это?

Сквозь звуки перестрелки, к которой ухо привыкает так, что ее как-то уже не замечаешь, послышались возбужденные голоса, чьи-то шаги.

— Что такое? — капитан вскочил. — Извините. Не идите за мной. Это что-то на нашей передовой случилось.

И в самом деле, в конце темного подвального коридора высвечивалась обрушенная часть дома. Это и была передовая. Крепко и умело организованная передовая: амбразуры, выложенные из кирпича, пулеметные точки. Под защитой этого кирпичного бруствера толпились солдаты, о чем-то возбужденно переговаривались.

— Что такое? Почему собрались? — спросил капитан.

— Ребенок там, — пояснил один из бойцов. — Чу, слышите, плачет.

— Разрешите, доложить, товарищ капитан, — сделав шаг вперед, произнес знакомый уже мне Тихомолов. — Обстановка следующая. Снаряд вон в тот сортир угодил, вон что посреди улицы. Должно быть, какая-то женщина с ребенком в этом сортире отсиживалась. Ее убило или ранило, а маленький, вон он, слышите, надрывается.

Действительно, сквозь пулеметную стрельбу и редкие разрывы мин доносился детский плач.

— Вот это задача, — сказал капитан и подкрутил свои усики, что кажутся приклеенными. — А может, они нарочно нам приманку подкидывают?.. Эсэсовские дьяволы, от них всего можно ждать.

И вдруг какая-то фигура молча метнулась к стене. Лишь в следующую минуту, когда человек перемахнул через бруствер, сверкнув орденами и медалями, я понял, что это Трифон Лукьянович. Перепрыгнув бруствер, он сразу же распластался на асфальте и, пользуясь прикрытием развалин, пополз туда, откуда доносился плач. Из дома напротив по нему стреляли. Пули зло взвизгивали, отрикошетив об асфальт, но он находился в мертвом промежутке, был для них недосягаем. Так он дополз до разрушенного уличного туалета. Потом мы увидели его с ребенком на руках. Он сидел под защитой обломков стены, точно бы обдумывая, как же ему дальше быть. Потом прилег и, держа ребенка, двинулся обратно. Но теперь двигаться по-пластунски ему было трудно. Ноша мешала ползти на локтях. Он то и дело ложился на асфальт и затихал, но, отдохнув, двигался дальше. Теперь он был близко, и видно было, что он весь в поту, волосы, намокнув, лезут в глаза, и он не может их даже откинуть, ибо обе руки заняты. Он уже тут, рядом, почти у самого бруствера. Кажется, протяни руку и до него дотронешься, однако над бруствером гуляет смерть.