Лишь в одном пункте, как кажется, в распределении этих потоков появилась настоящая организация. Здесь на перекрестке дорог дежурят по очереди три девушки-регулировщицы. Три приятельницы. У них иные настоящие имена, но на фронте они получили прозвища Вера, Надежда, Любовь. Чем-то они похожи друг на друга, маленькие, шустрые, крепкие этакие котята в огромных кирзовых сапогах. В чем-то не похожи. Не похожи по цвету чубов, выбивающихся из-под пилоток. Вера — брюнетка. Надежда, как и полагается быть надежде, белокура, голубоглаза. У Любы зеленоватые глаза и волосы того цвета, которые вежливые люди зовут палевыми. Подружки весело регулируют движение, размахивая своими флажками, выписывая при этом такие пируэты, что, глядя на них, становится весело. При ином таком пируэте так и кажется, что эта малявка вот-вот выскочит из своих сапог. Водители гудками салютуют им. От шуток, изъявления чувств, предложений отбою нет. В ответ только:

— Потом… После войны… Я при обязанностях… Мне не положено.

И, получив такой отрицательный ответ на свои искания, едет дальше водитель по военной дороге и все-таки улыбается, унося в сердце тепло девичьих глаз. Ах, какая это на военной дороге важная вещь — простодушная, искренняя улыбка.

Так вот эти самые Вера, Надежда и Любовь, гвардии рядовые Зуева, Свирская, Ромм, сами придумали, да и сами осуществили способ регулирования потока репатриированных. Поулыбались, пощебетали, поиграли глазками перед какими-то лейтенантами из седьмого отдела, и те по их просьбе отстукали на папиросной бумаге по-русски, по-французски и по-немецки этакие маленькие листовочки с указанием маршрутов до пунктов питания и пунктов ночлега с ласковым обращением "Дорогой друг" и заключительной фразой "Счастливого пути". И вот теперь, завидев очередную толпу репатриантов и узнав по флажку их национальность, проворные девчата вручают им бумажку с маршрутом вместе с улыбками и добрыми напутствиями. Пустяковое в сущности дело, но можно быть уверенным, что иноземные парни, вернувшись в свои Варшавы, Парижы, Белграды и Антверпены, долго будут улыбаться, вспоминая когда-нибудь об этой встрече на дорожном перекрестке с Верой, Надеждой или Любовью.

Шофер командующего Григорий Иванович Губатенко, серьезный бесстрашный казак, провозивший Конева все четыре года войны, рассказывал Петровичу, что маршал как-то на Военном совете ставил этих девчат в пример, приказал поддержать их инициативу, представить к наградам.

— Эх, жаль, что я женат, а то б на всех трех женился, — сказал как-то Петрович, приветливо поднимая кожаную перчатку с крагой в ответ на молодцеватый салют, сделанный флажком одной из этих девиц. — Говорят, что армейский ансамбль песни и пляски уже поет про них песню, которая так и называется "Вера, Надежда, Любовь".

Генерал Соколовский покинул наш фронт. Он переведен на Первый Белорусский, а к нам на должность начальника штаба прибыл генерал армии Иван Ефимович Петров, известный на всех фронтах, где ему довелось воевать, своим добрым отношением к нашему брату, военному корреспонденту. Боевой командарм, герой Севастополя и Одессы, он отличается интеллигентностью, знанием литературы, искусства.

Шел я к нему представляться и раздумывал, стоит ли напомнить, что не раз бывал я у него, когда он еще командовал армией. Люди часто, ох как часто меняются. Но оказалось, напрасно раздумывал. Он был все такой же, только морщин прибавилось на высоком лбу да орденских ленточек на груди. Коренастый, ловко сколоченный, с наголо выбритой головой, с усиками, в круглом пенсне с золотой перемычкой, с продолговатой ямкой на небольшом подбородке, этот бывший рабочий, пришедший в армию еще красногвардейцем, да так и оставшийся в ней навсегда, внешностью чем-то напоминает дореволюционного офицера, этакого полковника Бородина из фильма «Чапаев». И речь у него своеобразная. Нет-нет да и вставит в нее какой-нибудь оборотец из былого лексикона, вроде бы «батенька» или "голубчик мой". И еще есть у него привычка величать знакомых офицеров не по званию, а по имени и отчеству.

Явился я к нему, представился и, помня его былое, доброе ко мне отношение, спросил, куда бы это мне лучше сейчас поехать.

— К Берлину, дорогой мой Борис Николаевич, именно к Берлину. С юго-запада, разумеется. Рыбалко доложил, что он вышел вчера на Тельтов-канал, вот здесь. — Он указал на карте нужный пункт. — Это уже Берлин. Отметьте-ка себе, батенька мой, место. Напишете оттуда корреспонденцию и шикарно задатируйте: "23 апреля, 18.00, город Берлин". — Он улыбнулся, — Знаю, знаю, повидал я вашего брата. Знаком этот ваш форс.

И вот мы на роскошном нашем «бьюике» несемся в заданную сторону, стараясь попасть туда засветло, ибо по лесам теперь бродит немало немецких солдат из разбитых частей. Ведут они себя в общем-то тихо, но среди них попадаются эсэсовцы-фанатики в черных мундирах. С этими встречаться по рекомендуется. На такой случаи Петрович раздобыл еще один трофейный шмайсср, а сумку с гранатами кладет себе под ноги. Судьба Павла Трошкина нами еще не забыта.

Тельтов-канал, каков он там ни будь, вряд ли надолго задержит, ведь у танкистов Рыбалко великолепный опыт бросков через Вислу, Одер, Нейсе, Шпрее. Еще засветло без особых приключений прибываем к отмеченному на карте месту. Город Тельтов уже взят. Тут и там пылает несколько зданий. Масса нашей боевой техники — танков, самоходок, саперных машин с понтонами и лодками — теснится на узеньких чистых улицах. Артиллеристы вместе со своим громоздким хозяйством уже подтянулись к каналу.

Хочется, очень хочется скорее взглянуть на Берлин. Но откуда? Кто-то из командиров посоветовал подняться на крышу "небоскреба".

— Небоскреба?

— Ну да, есть тут один такой длинный дом. На его крыше летчики свой пункт наведения организовали.

«Небоскреб» оказался довольно высоким зданием, поднимающимся над другими домами. На всех его восьми или девяти этажах помещается контора концерна "И. Г. Фарбениндустри". Лифт, разумеется, не работает. По лестнице поднялись на плоскую крышу. Там под прикрытием целой гребенки закопченных труб расположились уже летчики во главе со своим полковником. Он оказался приветливым и гостеприимным человеком.

— Крыша к вашим услугам, — сказал он. — Днем буду корректировать отсюда моих бомбачей, или бомбил, как уж там лучше сказать… Отсюда все будет видно.

Пока не было видно ничего. По небу торопливо плыли седые облака. Город тонул в холодной мгле. Лишь изредка, когда молодому месяцу удавалось просунуть меж облаков свои острые рожки, из этого сероватого месива выглядывали какие-то улицы, освещенные багровыми заревами пожаров.

Вместе с полковником поужинали. Оказалось, что водится у него и коньячок, что было не лишним, ибо апрельская ночь была довольно промозглая. Петрович спустился вниз и приволок из какого-то кабинета большой пушистый ковер. Мы сложили его вдвое, на одну половину легли, другой прикрылись, и я заснул сном довольного всем человека: сыт, погрелся, есть подстилка и одеяло. И место благодаря совету Ивана Ефимовича занял, как говорится, в первом ряду партера. Все отсюда увижу и, может быть, действительно, если повезет, задатирую завтра корреспонденцию "23 апреля, Берлин".

Проснулся утром от какой-то сутолоки, поднявшейся на крыше. Что такое? Стрельба? Нет. И вчера еще пули изредка повизгивали, рикошетом отлетая от массивных труб. Так почему же сутолока? Ах, вот что. Через чердачную дверь поднялись и заняли посты у входа два знакомых мне автоматчика — телохранители командующего. Я все понял и вылез из своего коврового кокона. На крыше «небоскреба» появились командующий фронтом Конев, командарм Рыбалко и еще какие-то незнакомые большие командиры.

— Вы как сюда попали? — спросил командующий, обратившись ко мне.

Немецкие наблюдатели там, за каналом, наверное, засекли появление на крыше группы военных. На той стороне затрещали пулеметы. Целый веер пуль с визгом отрикошетил от крыши. По телефону на батареи был передан приказ подавить огневые точки противника. Завязалась артиллерийская дуэль.