Я неуверенно протянул руку, сначала не поняв, откуда взялся врач и почему он озаботился моим здоровьем. Крушинский понял это раньше меня и, подмигнув мне из-за спины врача, выкатился из комнаты. Ну, конечно же, Петры, мучимые желанием добраться до трофейных пищевых сокровищ, доехали до врачебного околотка, рассказали, что я отравился какой-то дрянью, и исходатайствовали для меня все подобающие лекарства. Расшифровывать я все это для врача не стал, серьезно поблагодарил за помощь. Врача мы угостили роскошным завтраком из трофейных харчей, он запил его рейнским и мозельским и уехал, довольный, оставив на всякий случай еще рецепт на олеум риципи, что по-русски означает — касторка.
Итак, легенда об отравлении продуктов вервольфами, несмотря на истерические вопли и угрозы доктора Геббельса, обернулась в нашем случае анекдотом.
Гитлеризм, оказывается, совершенно неспособен поднять народную воину. По творческая интеллигенция все еще верит романтическим легендам о вервольфах, и это породило еще одну историю.
С великим смущением ходит мое перо по бумаге. К нам прилетел из Москвы на подкрепление к Крушинскому известный фотомастер, назовом его условно капитан Иван. На фронт он выезжает редко и, отправляясь к нам, в дополнение к своему командирскому пистолету ТТ прихватил маленький трофейный вальтер. Спутницей Ивана в этом рейсе была известная московская певица, летевшая к своему мужу, видному нашему генералу. Летели они к нам, полные опасений, рассказывая друг другу всякие истории о вервольфах и, как всегда это бывает с тыловыми людьми, смакуя в разговорах те опасности, которые их ожидают. Артистка предвидела, что муж ее, естественно, будет очень занят, и взяла с нашего коллеги слово при случае представить ее журналистам и писателям. Они простились. Иван позабыл об этом своем обещании, и вот вчера вечером позвонил генерал, сказал, что действительно жена его скучает и что не худо бы было, чтобы мы пригласили их на вечерок в гости.
— У вас, я слышал, хороший концертный рояль. Она вам споет. Соскучилась она тут со мной.
Корреспонденты любили этого генерала, понимавшего вас, знавшего специфику нашего дела и всегда по мере сил помогавшего нам и советом и делом. Решили принять гостей как следует. Петры отправились за город, где в те дни по вышедшим из-под снега зеленым озимям в поисках пищи бродил беспризорный домашний скот, паслись целые стаи кур и гусей. Решили поразить дорогих гостей, зажарив огромного гуся. Петрович облачился в женский фартук и часа два хозяйничал на кухне. Тем временем два остальных водителя, Петр Васильевич и Миша Батов, под руководством бывалого Ивана застилали стол белоснежной скатертью, сервировали его. Благо посуды было в шкафах хоть отбавляй. И действительно, гости наши уже с порога были поражены роскошной сервировкой. Но главное, по их признанию, аппетитнейшими запахами, доносившимися из кухни.
Вечер удался хоть куда. Гусь оказался необыкновенно вкусным. Бокалы не пустовали. Под аккомпанемент шабановской гитары мы пели хором, как могли. Наша гостья, одетая в старорусское платье с богатой вышивкой, которое очень шло к ее простому, милому, курносому, очень русскому лицу, аккомпанируя себе на рояле, пела народные песни. На закуску Шабанов, подражая ведущей из хора Пятницкого, торжественно, стальным голосом объявил:
— А теперь я исполню только что рожденную на вашем фронте песню. Слова нашего коллеги Виктора Полторацкого. Музыка цельностянутая.
И он, закатывая глаза, под рокот гитары даже не спел, а прошептал действительно популярные в те дни на нашем фронте стихи Полторацкого, этакие гусарские стихи в стиле Дениса Давыдова, в которых была и такая элегантная строфа:
…Мы утешались едкою махоркой
И задыхались в чертовой пыли,
И соль цвела на наших гимнастерках,
Когда у нас акации цвели.
Песенка имела успех. Гостья даже прослезилась. Она достала из сумочки блокнот и принялась записывать слова. Вот тут-то и произошло событие, смутившее умы гостей и хозяев.
Воспользовавшись паузой, Иван тихо исчез за естественной надобностью. Дислокация квартиры была такая: перпендикулярно к столу, за которым мы все сидели, шел темный коридор, и по нему направо располагалось учреждение с двумя нулями, весьма комфортабельное учреждение со всеми удобствами и ванной. Иван решительно раскрыл эту дверь. И вдруг мы услышали, как падает что-то тяжелое. Крик, дверь распахивается от удара ноги, и оттуда вышел, нет, не вышел, а вылетел наш друг в приспущенных шароварах. В руках он держал два пистолета и, целя в темноту неосвещенной уборной, с отменной мужественностью кричал:
— Хальт!.. Хенде хох!..
Над столом пронесся холодный ветер паники. Все мы похватались за пистолеты. Наша гостья стояла бледная, ни жива ни мертва: ну как же, приехать на фронт и пасть от руки вервольфа.
И тут из кухни выбегает раскрасневшийся Петрович и, прикрыв собой капитана, под трубный гусиный крик, доносившийся из уборной, поясняет:
— Мы же там птицу заперли. — И зловещим шепотом: — Товарищ капитан, штаны, штаны подтяните…
Первой от шока оправилась милая наша гостья. Послышался ее звонкий, заливистый смех. Мы смущенно застегивали кобуры. Генерал, оказавшийся на высоте, смягчил неловкое молчание шуткой:
— Ну, признаюсь, я не знал, что фронтовые корреспонденты перешли на подножный корм и завели гусиную ферму.
Так закончилось единственное нападение вервольфов на наши боевые порядки.
Интервью на переправе
Все эти последние дни мы, так сказать, жили Одером. Да иначе и быть не могло: перед нами была широкая река, прикрывающая путь в глубь Германии. Мне довелось беседовать с воздушными разведчиками, ежедневно прощупывающими сверху берега Одера. Говорили: всюду ведутся большие земляные и строительные работы. Показывали снимки. Сверху казалось, что берега будто источены муравьями. Ребята из дивизионной разведки, плававшие за реку в ночной попек, приволокли «языка» — пожилого немца, фольксштурмовца. Рассказал, что на строительство укреплений мобилизовано все окрестное население — старики, женщины, подростки. Работают день и ночь: копают рвы, строят по берегу доты, роют ходы сообщения. Сам этот старый немец из-под Берлина. И оттуда привезли людей.
Все это напоминало мне трагические дни осени 1941 года, когда мои земляки и землячки так же пот день и ночь возводили укрепления вокруг Калинина, а немецкие самолеты летали над ними, сбрасывая листовки с образцами нацистского остроумия:
Дамочки! Не ройте ваши ямочки,
Все равно их переедут наши таночки…
Ясно, что на Одер, как на труднейшую водную преграду на пути в глубь Германии, нацистское командование возлагало большие надежды.
И вот Одер форсирован. Форсирован с ходу, на большом протяжении, и в форсировании этом был повторен опыт Вислы: сначала были созданы за рекой многочисленные пятачки, потом небольшие плацдармы, потом наведены мягкие и жесткие переправы. Теперь из передовых соединений поступают многочисленные сведения о том, что они быстро движутся в глубь Германии, захватывая новые и новые города.
А ведь перед нашим фронтом у неприятеля огромные силы: тридцать семь дивизии. Из них семь танковых и четыре мотострелковых. Воздушная разведка докладывает о движении эшелонов с запада. Мы бомбили эти эшелоны в пути, но все же перед фронтом уже обозначились новые части двадцать первой танковой и восемнадцатой механизированной дивизии врага.
Продолжая наступать на запад и юго-запад, наши войска, как это было уже за Вислой, оставляют у себя в тылу огромные окруженные группировки, в частности, так вот обойдены и блокированы Бреслау, Глогау, Оппельн.
— А не опасно ли, что в этом наступлении мы оставили в тылу такие большие, хорошо укрепленные города-крепости? Не могут ли их гарнизоны выйти из укрепленных районов и ударить по нашим тылам? Но многим ли кы рискуем в таком своем быстром продвижении? Ведь а конце концов, начиная с античных времен, крепости для того и создавались, чтобы удержать врага угрозой ударить по его тылам, перерезать его коммуникации. Ведь только в Бреслау, по соображениям разведчиков, окружено пятьдесят тысяч войск.
