— Скоро совет по военным вопросам. Может, там скажут.

— Скажут тебе… Конечно.

Сил'ан весело рассмеялся в ответ на ворчание.

Испытания птицы не заняли много времени. Для порядка все показатели занесли в журнал и отчёты, полковник заверил их подписью и печатью кёкьё. Ю-Цзы уезжал в добром расположении духа, растроганный слаженной и чёткой работой испытателей, да и, в немалой степени, выдающимися успехами образца.

— Не хватает тебя, хороший мой, — с взволнованной серьёзностью сказал он Сюрфюсу при прощании. — Вот же бывает: свято место, а пусто — никто не заменит. Ты себя береги. Смелость, честь — они, знаешь, всегда дорогого стоят…

Всадники спешились. Воины куда-то повели динозавров, Чанакья же любезно предложил Хину следовать за собой и зашагал по улице, не скрываясь. «Что за деревня?» — пытался понять правитель. Летни так не строили дома: из белых камней одного размера, обточенных в форме правильных шестиугольников. Не хватило бы ни терпения, ни материала, как и умения, пожалуй. Чего стоили одни слоистые, будто из чешуи, крыши яркого голубого цвета.

Однако, настоящее чудо поджидало правителя впереди. Чанакья вывел спутника на площадь и, уверенно печатая следы в песчаной книге, направился к единственному двухэтажному дому, над которым реял выцветший флаг. Хин шёл за ним, а глядел совсем в другую сторону. Узкая ледяная полоса парила невысоко над песком, но не отбрасывала тени. Она отчёркивала посёлок от засушливой степи и, начинаясь где-то неподалёку, тянулась за горизонт.

В здании с флагом, как и во всей деревне, почти никого не было. Второй этаж и тот оказался обманом — изнутри дом представлял собой один огромный холл. Свет врывался через десяток застеклённых окон, тени прятались под длинными скамьями вдоль стен и за портьерами, занавешивавшими входы в пристройки.

Эрлих поднялся навстречу племяннику с лёгкостью человека, истаявшего от бессонницы. Глаза на исхудавшем лице как будто стали больше, с плеч исчез металл, сменившись вышивкой толстого лиственного орнамента. Других перемен Одезри не нашёл.

Чанакья низко поклонился, они с дядей обнялись, перебросились парой фраз, после чего племянник живо удалился. Хин не стал дожидаться, пока ему сделают знак подойти, и сам направился ко второй скамье. Зеркальный пол здесь натирали с таким усердием, что уан рисковал поскользнуться, оттого и двигался странно: не перенося вес, как обычно, с пятки на носок, а пытаясь встать на всю стопу сразу. Каблуки возмущались, выдавая вместо дробного отчётливого стука, свойственного горделивой поступи, смущённое шарканье, шорох, повизгивание застрявших песчинок. Хин понял, отчего Эрлих сам не пошёл ему навстречу. В этот самый момент потомок эльфов улыбнулся, словно умел слышать чужие мысли.

Эхо играло с самим собою, наводя на мысли о цене одиночества: многократно отражало любой звук, самый тихий и отчётливый шёпот возводя в ранг грохота. Человек, стоявший в десяти шагах уже не разобрал бы сказанного.

Одно из окон наверху было приоткрыто. Лёгкий ветерок перебирал кудри Эрлиха, соломенно-серые от пыли, гонял по сияющему полу песчинки и пару несчастных жуков, доносил дерущий горло запах безводного полдня.

Немного смущаясь эха, Хин откашлялся.

— Что вы думаете? — спросил потомок эльфов, всё же за собою оставив право начать разговор.

Он смотрел мимо высокого собеседника куда-то прямо в солнечный свет, и Одезри, поддавшись очарованию пыльного, усталого, чудаковатого, и всё же вдохновенного образа, повторил за поэтом:

— Я всегда искал уединённой жизни…, чтобы убежать от этих извращённых умов, которые утратили дорогу на небо.

На лице Эрлиха за долю секунды сменился десяток выражений. Хин для себя решил, что тот должен был просто поднять брови, может быть, чуть заметно улыбнуться той странной улыбкой, которую видишь ясно, если смотришь в лицо, и теряешь, едва начинаешь вглядываться в глаза или губы, в игру светотени. Улыбки этой нет, но так улыбался Келеф, и Хин будто видел её сквозь маску, а скорее — чувствовал.

— Честно говоря, — избавляясь от лишних мыслей, продолжил правитель, — я думал, мы встретимся в Умэй.

Эрлих, наконец, посмотрел на него:

— Что вы, — сказал он с комичной серьёзностью. — Умэй неприятный город, куда хуже Онни. Словно катакомбы, оказавшиеся волей Кваниомилаон на поверхности. Я не нашёл там улиц, все переходы ведут через дворы и дома, многие из которых необитаемы, но в иных, нисколько не стесняясь прохожих, живут какие-то дикие люди. Я даже не смог понять, летни ли они, — длинная улыбка вдруг растянула его губы, пронзительно-зелёные, болезненно блестящие глаза почти скрылись под верхними веками. — Все дома как пещеры, лишь слегка, полукруглыми глиняными ульями, выступают из земли. У них нет площадей, но есть дома-котлы, обращённые воронками к небу, в которых кишмя кишат люди. Когда поднимаешься из недр, стоит оглянуться, и увидишь множество лиц, плеч, спин — но не увидишь ног — так их много, подземных людей-насекомых. Когда спускаешься — страшно оставить себя там. Очень легко… — Эрлих моргнул, опомнившись, сосредоточил внимание на сандалях Хина. — Вы понимаете? Мне не хотелось бы наскучить вам и говорить зря.

— Я бы тогда прервал вас, — успокоил его Одезри.

Вполне обычным жестом потомок эльфов потёр ладонью лоб, помассировал глаза и ответил словно во сне:

— Был один слепой учитель в моём краю. Юнцы жалели его. Они уважали его мудрость, иные, казалось бы, преклонялись перед ним. Но рано или поздно случайно обронённое слово, необдуманный поступок — что-нибудь выдавало их. Человека, лишённого того, что есть у большинства и потому считается необходимым атрибутом полноценности, люди воспринимают ущербным. Хотят они того или нет. Ему порою лгали, не задумываясь, оттого, что боялись обидеть. Его дети сомневались в нём из желания уберечь. До него снисходили, желая подбодрить. Не надо, уан Одезри. Зрячие по-своему ущербны.

Хин молчал, пока эхо вновь не принялось бросать от угла к углу тихое сопение и храп двух летней, спавших, вытянувшись на каменных скамьях.

— Хотят или нет, — повторил он невесело. — Я не хотел. И уж тогда не буду изображать заботу о вашем здоровье. Объясните мне, что мы здесь делаем и чего ждём.

Эрлих сел, по-прежнему не открывая глаз, и жестом предложил последовать своему примеру:

— Пóезда, — некрасивое и странное слово он произнёс веско, как исчерпывающий ответ. Угадав намерение союзника, предупредил: — Через час с четвертью вы сами всё увидите. А пока, если позволите, я хотел бы отдохнуть.

Хину казалось, это не он сидел рядом с едва знакомым человеком, спящим и оттого беззащитным, в огромной солнечной зале. Всё так же недоверчиво, подозревая морок, он поднимался по металлической лесенке в бесцветное чудище, как огромная гусеница на ветке, приютившееся над ледяной чертой. Бесцветное — не означало белое, скорее почти невидимое: поезд, если смотреть на него прямо, казался сотворённым из воды.

В брюхе гусеницы, по счастью, на прозрачность претендовало только окно. Его размер летням понравился: крохотное, под самым потолком, настоящая бойница. В коридоре о чём-то болтали, затем хлопнули двери, уходившие в стены, как и старая плита на второй половине крепости, и всё стихло. Эрлих тотчас заснул вновь, Чанакья спать не собирался, но и отлучаться куда-либо также — похоже, он был намерен бдительно охранять покой дяди. В любом случае, летням принадлежали две крохотные комнатки с парой постелей в каждой. Поняв, что сейчас ни о чём расспросить не удастся, Хин жестом попрощался и вышел в коридор.

Дверь в комнатку рядом была приоткрыта. Окно там оказалось намного больше — во всю верхнюю половину стены. Одезри замер и сглотнул, ощутив головокружение: небо почти не менялось, но степь с невозможной скоростью уносилась назад. В то же время он ясно чувствовал, что поезд стоит на месте.

— Вам плохо? — раздался вежливый голос за спиной.