— Граница через четверть часа, — предупредил Ичи-Ду.

Одезри закрыл за собой дверь и постучал в соседнюю. В коридоре было пусто и тихо, из стен сочился мягкий золотистый свет. В дальнем конце кто-то проявил окно, да так и оставил.

Дверь отодвинул Чанакья, ничего не сказал и лишь посторонился, впуская. Эрлих сосредоточенно грыз сочный зелёный стебель незнакомого Хину растения. Уан отчего-то подумал, что такое занятие помогает ему успокоить нервы. Волосы потомка эльфов растрепались после сна и сохраняли всё тот же пыльный вид. Тяжёлый кафтан он снял, оставшись в светло-зелёной рубашке со шнуровкой у ворота и длинными, присборенными по пройме рукавами.

— Как странно для нас и привычно для них, — обронил он вместо приветствия и снова откусил от стебля.

— Поезд? — Хин посмотрел на Чанакью. — Он может подождать в коридоре?

Эрлих оглянулся на племянника. Тот молча вышел и плотно задвинул дверь.

— Вы встревожены, — уверенно предположил потомок эльфов. — Но пришли не спрашивать меня.

Хин сел напротив него.

— Я пришёл сказать, что есть две трудности.

Эрлих перенёс внимание на стебель. Когда он ел, его лицо не меняло выражения самопроизвольно, так что Одезри передумал призывать к серьёзности. Потомок эльфов так и не задал наводящего вопроса, и Хин продолжил сам:

— Первая: мой выговор на общем…

— Очень особенный, — перебил Эрлих. — Я заметил. Поверьте, в мои планы не входит заставлять вас разливаться аодорой. Выступления на совете и встречи я беру на себя. Вы можете присутствовать, если захотите. Иногда я буду просить вас об этом, — он помолчал, прожевал ещё кусок. — Я пытался выучить униле, но идиомы языка для меня по-прежнему тайна за семью печатями. Вы же переведёте всё, что услышите, даже самую беглую речь, даже морит. Вот где их пренебрежение может оказаться полезным нам. Понимаете меня?

— Вполне, — задумчиво произнёс Хин.

— Вторая трудность, — подтолкнул потомок эльфов.

Одезри помолчал, собираясь с мыслями, слушая, как хрустит сочный стебель, перемалываемый крепкими челюстями.

— Источник моих познаний вам известен, — сказал он, наконец.

— Брат моего отца даже видел его на турнире, — согласился Эрлих. — Красивое создание.

— Тогда вы понимаете, в чём трудность.

— Необязательно, — хмыкнул союзник, приканчивая последний кусок. — Объясните мне.

— Ему известны слабые места укреплений. Но хуже другое — он знает летней. Вы не посвятили меня в свои планы, но если думаете блефовать, дело пустое.

Эрлих уставился Хину на подбородок:

— Своих он не предаст?

— Ни при каких условиях.

Потомок эльфов зевнул, положил ногу на ногу:

— Вот и прекрасно, — его голос звучал довольно. — Тогда ваша основная задача: разыскать его, возобновить знакомство и выяснить, в каких он отношениях со своими и с властями Весны.

— Если вы думаете, что я смогу удержать его от вмешательства… — начал было Хин.

Эрлих остановил его взмахом руки.

— Не нужно удерживать, — расслабленно поведал он. — Напротив.

Кларнет пел шаловливо, заигрывая, подшучивая, вовлекая в танец, а порою щебеча, точно птица. Марлиз легко ударяла ладошкой по тамбурину, задавая ритм, и широко улыбалась. Она обожала слушать импровизации Тсой-Уге. Сил'ан из Омиа и его оруженосец — виолончель и гитара — искусно поддерживали солиста. Эти двое летали вместе больше десятка лет и понимали друг друга без слов, хотя на земле человек нередко в сердцах отзывался о своём старшем: «Нет, ну ребёнок».

На площадке — той самой, где варили очищающее зелье — людей собралось немало: дядя Марлиз-Чен и другие работники неизвестного института, старожилы, а, где-то среди них, вероятно, и та недоверчивая старуха из домика у поворота. Молодых — от силы дюжина, остальные давно миновали пятидесятилетний рубеж, и всё же нашлись четыре отчаянных пары, отплясывавшие под музыку. Движения, какие не помнили, додумывали на ходу, а додумывать приходилось много, так что опознать танец мог бы лишь провидец.

Сюрфюс старался не потерять Кэльгёме и его оруженосца в праздничной кутерьме. Впрочем, пока Тсой-Уге играл, за него можно было не волноваться. Сил'ан из Хётиё, словно чтобы облегчить полковнику задачу, стоял неподалёку от импровизированной сцены — пустой грузовой платформы, украшенной бумажными фонариками, масками и пейзажами тушью. Музыка, казалось, примиряла его с человеком: ресницы пригасили свирепый огонь глаз, даже осанка из мертвенно-косной сделалась всего лишь самоуверенной.

«Убьёт и ничего не почувствует», — некстати подумал Сюрфюс, а затем попытался понять, что ощутил бы сам, убей Марлиз. Тщетно. Умение разобраться в себе никогда не было сильной стороной детей Океана и Лун.

Вечер выдался душным и безветренным. Тсой-Уге опустил кларнет, открыл глаза. Он слегка покраснел: щёки, лоб и даже шея. Люди одобрительно закивали, загудели. Невезучий отпрыск рода Стрел несколько раз поклонился в своей манере: быстро и неуклюже, торопясь сбежать от внимания. Когда на «сцену» стали выходить другие испытатели, строясь в ряды — собирались петь хором — он с величайшим облегчением ускользнул к краю, там-то и оказался нос к носу с Кэльгёме, настолько мрачно-торжественным в этот момент, что он живо напоминал Вальзаара.

«Ну-ну», — прочитал полковник по губам. У Сил'ан был вид судьи, выносившего смертельный приговор.

Только Тсой-Уге отчего-то не струсил, лишь обречённо вздохнул и поплёлся обратно: на свет из тени, туда, где ему и надлежало стоять. До разжалования Кэльгёме вполне мог оттащить человека за шкирку, хотя бы и на глазах у всего населения полигона. Сейчас Сил'ан лишь уставился своему старшему в затылок тяжёлым, выжигающим взглядом, и поплыл следом, будто конвоир. Совсем как в затасканной шутке: шаг в сторону — побег, прыжок на месте — провокация.

«Этот налево идет, тот направо, но только блуждают они одинаково, хоть в направлениях разных», — припомнил полковник. Оба ничего не смыслили в искусстве общения, но один из-за этого бежал от людей, а другой нападал на них.

Местные, в большинстве, улыбались. Сюрфюс знал, как важно заручиться их расположением. Ради него многое можно было вытерпеть: хоть всю ночь отплясывать с кем угодно что угодно — лишь бы обошлось без прикосновений —, хоть выслушивать байки и сплетни о тех, кого никогда не знал, и кто, может быть, давно покинул мир под небесами. И уж тем более — выбросить из головы все беды и утонуть в раздолье песен Хальты, в жёстком звоне гитарных струн и легкомыслии изобилия.

Испытывать терпение слушателей не стали — хватило и двух творений богатого края, чтобы те принялись о чём-то совещаться. Даже начался спор, но люди быстро утихли, когда пожилая женщина приложила к губам глиняную дудочку. Старики засуетились, освободили место и вот ещё трое форильцев примостились на траве. Вторая дудочка засипела в унисон первой, лютня откликнулась взволнованным тремоло. Последним вступил пузатый кувшин с голосом призрака.

Мелодия казалась вполне сносной, пока не засипели виртуозно расстроенные скрипки. Всадники-люди мужественно боролись с желанием заткнуть уши, Сил'ан немигающими взглядами змей пожирали музыкантов. Но на пяти минутах ужаса гостеприимные хозяева не остановились. Заиграли плясовую. Обманщица-лютня затянула приятный мотив, испытатели повеселели, только Сил'ан, предчувствуя неизбежное, с тоской взирали на скрипача, не опускавшего инструмент. И тот вступил, не обманув их ожиданий, визжа пронзительно и страстно что-то, не имевшее к рассказу лютни никакого отношения: другой темп и тональность, фальшь случайных сочетаний нисколько его не смущали. Два голоса орали, надрываясь, каждый о своём, не слушая другого.

Едва наступила тишина, Сюрфюс бросился к музыкантам — выразить горячую благодарность. Испытатели, опомнившись, последовали его примеру: они были готовы носить местных умельцев на руках, лишь бы те не могли дотянуться до своих пыточных орудий. Только Тсой-Уге и Кэльгёме не увлекло кипение страстей и, рассудив разумно, оба взялись за гитары: не мешало на всякий случай перехватить у форильцев инициативу.