С тех пор как погибла жена, у него не было женщин. Он никогда не был «ходоком» или сердцеедом, не приветствовал и не практиковал измен. Вероятно, не от того, что был слишком честным, а просто потому, что знал за собой такой грех – очень легко влюбиться, а что делать потом – одному Богу известно. На работе, да и за ее пределами его окружали красивые женщины в достаточном количестве, можно даже сказать – в избытке. Ему нравилось смотреть на них, иногда флиртовать – просто так, без последствий, ради процесса. Тем не менее много лет назад он влюбился в коллегу по работе, талантливую подчиненную, но ни разу никак не демонстрировал это. В последние годы он потерял эту девушку из виду, и вот – вдруг – снова нашел.

В своих бесцельных блужданиях по Москве, когда он ходил пешком или бессмысленно нарезал круги на машине, он столкнулся с ней случайно, нос к носу, в китайской забегаловке, куда зашел утолить голод. Она шла между столиков – стройная, как всегда с легкой полуулыбкой. Ее волосы цвета спелой пшеницы освещали полутемный зал и даже, как ему тогда показалось, создавали вокруг головы что-то похожее на нимб. Последний раз он видел ее невероятно давно – тогда она потребовала остановить машину где-то на МКАДе и ушла прочь, гордая, оскорбленная его нежеланием дать волю собственным эмоциям. Сейчас, увидев ее, он на секунду потерял дар речи, а потом беззвучно, одними губами произнес: «Лена».

– Ты?! – Ее улыбка стала шире и ярче. – Господи, как же я давно тебя не видела, ох, да тебя просто невозможно узнать!

– Привет, Лен. – Он смущенно прятал глаза, не зная как реагировать. – Ты здесь одна?

– Да нет, мы с подругами, вот там, за угловым столиком. Присоединяйся, а? – Она задорно подмигнула, а потом – как туча опустилась на ее лицо. – Прости, я слышала, что с твоей семьей… я очень сожалею, правда… И еще. Знаешь, тогда, когда мы виделись в последний раз, ну… Я вела себя очень глупо. Ты… ты очень хороший и добрый. Прости меня, ладно?

– О чем ты, господи, спасибо, Лен. Спасибо. Я сейчас не могу с вами, у меня… – он замялся, – у меня тут деловая встреча, но я очень хочу как-нибудь тебя увидеть. Можно? – Он вдруг понял, что зря сказал это, но было уже поздно.

– Конечно, слушай, я буду так рада! Вот, держи. – Покопавшись в сумочке, она протянула ему мятую визитную карточку– У меня, видишь, как обычно бардак в сумочке. Я помню, ты говорил, что с этого начинается бардак в голове.

– Я шутил, Лена. Спасибо. Я обязательно тебе позвоню, можно?

Она махнула рукой и пошла дальше по проходу. Надо было бежать, бежать быстро и без оглядки. Пока не началось.

Они поймали его на следующий день после того, как он выполнил свое задание, свое предназначение. Эти люди в одинаковых костюмах отвезли его куда-то за город, привязали к спортивному станку в сыром подвале и оставили одного на час. Потом вернулись, сняли пиджаки, аккуратно развесив их на спинках пыльных стульев, и начали по очереди бить старого уголовника. Их было трое, и каждый наносил по два-три удара, уступая место товарищу. Каждый задавал только один вопрос: кому ты звонил? Пытаясь улыбнуться остатками лица, Федор отрицательно мотал головой, говорить он все равно уже не мог.

Допрос несколько раз прерывался и начинался снова. Когда Федор терял сознание, приходил доктор, осматривал его и делал уколы. После этого его снова начинали бить. Он не знал, сколько прошло времени, и не помнил, какой сейчас день недели.

Потом мучители сделали ему какую-то новую инъекцию, и старик почувствовал, как закипает его кровь. Было немного страшно, но очень весело.

Федор умер на рассвете. С его лица так и не сошла блаженная улыбка. Перед смертью в него вливали водку до тех пор, пока окончательно не отключился мозг, а кипение крови не прекратилось. Впрочем, втайне он всегда мечтал о такой смерти. Лучше и придумать нельзя. К этому моменту Федор уже хотел, очень хотел ответить на все вопросы, рассказать все, но его мучители немного переборщили с дозой. Он ушел совершенно честным. Он чувствовал, как несколько граммов его души нехотя отделяются от тела, и это чувство было невероятным и прекрасным. Нет, никакой небесный свет не полыхал перед его глазами, не голубело небо и не пели ангелы. Просто стало вдруг как-то темно, тихо и уютно. Наверное, так человек чувствует себя перед рождением, в материнской утробе. Потом его грубо вырывают оттуда, и всю оставшуюся жизнь он мучается смутными воспоминаниями, мечтая только об одном – снова оказаться там, в единственном месте, где комфортно, хорошо и никто ничего не требует.

Президент уныло молчал уже сорок две минуты.

…однажды, когда тебе станет совсем плохо – не знаю точно, когда это произойдет, но это случится, – ты используешь последний вариант. Уж прости, но тебе придется съездить в Петербург, стерпеть хамство этого толстяка в камере хранения (впрочем, необязательно, что будет его смена), плата за день не слишком большая. Даже если пройдут годы – тебе хватит денег. Забирай чемодан, иди в туалет на первом этаже, вход с улицы. Дальше – все понятно. Не хами, будь осторожен, ты должен жить…

…он сжимал в руке пластиковую рукоять «глока» – идеального оружия, с таким можно брать аэропорт, идти в самолет, заходить в банк. Он понимал, что кругом – враги. А больше – никого. Он никогда не видел такого пистолета раньше, но его палец как-то машинально нащупал предохранитель и перевел его в положение «огонь». В эту минуту он превратился в З-О-игрушку от первого лица. Он вышел из кабинки и первыми выстрелами положил пьяного сержанта, отливавшего спиной к нему. Резко повернув ствол вправо, дважды нажал на спуск. В своей тесной кабинке осела старушка, собиравшая червонцы за вход. Свидетелей не будет. Никогда не будет. Он повел дулом из стороны в сторону. Желающих больше не было.

…пельменная вода выскочила наружу. Голубой огонек газа тревожно мигнул и погас. «Как хорошо, – подумал он. – По крайней мере не взорвется». Он потряс головой, прогоняя морок. Боже мой, боже мой, – я схожу с ума… А я-то думал – когда это уже произойдет? Таких видений, таких кошмаров у него еще не было, хотя он прекрасно понимал – однажды все начнется. Вот и началось.

Умывшись холодной водой, он посмотрел на кастрюлю с пельменями, превратившимися в отвратительную однотонную массу, вылил все в туалет, тщательно вымыл и вытер кастрюлю. Собрал небольшую холщовую сумку, все остальные вещи – в два черных пластиковых мешка. Долго ходил по комнате с тряпкой, протирая все, даже стены.

Мешки он, с некоторым сожалением и даже стыдом, выбросил в речку, отъехав километров тридцать от кольца. Машину загнал в лес на границе областей – плеснул в салон немного бензина из канистры и бросил скрученную в жгут газету. Газета, яркая, с фотокарточкой какой-то грудастой провинциалки на последней странице, гореть не хотела – только слегка тлела и страшно воняла. Впрочем, этого оказалось достаточно – велюровое сиденье, впитавшее достаточное количество горючего, вспыхнуло. Он успел пройти по лесу минуты две, когда услышал за спиной взрыв. Даже не пригнулся, как в кино.

В его биографии была одна страница, которой он искренне стыдился. Иногда мечтал вырвать ее одним грубым движением, смять в комок, сжечь, а пепел развеять – как-нибудь понадежнее и поглупее, например, выбросить из окна самолета, пролетая над условным Атлантическим океаном. Впрочем, случалось, что, напившись, он бросался на стены и скрипел зубами, пытаясь доказать самому себе, что был прав и честен.