Срываясь, сдирая кожу с рук и вырывая ногти, перепрыгивая с одной стальной фермы на другую, он бросился бежать. До твердого настила под куполом спортивного комплекса оставалось совсем немного – метров тридцать. Он прекрасно понимал, что не выйдет отсюда живым, но инстинкт продолжал гнать вперед. Рядом чирикнула первая пуля, за ней – вторая. Его засекли почти сразу после того, как рухнула вниз винтовка. Надо было торопиться. Он больше всего не хотел, чтобы его пристрелили как бешеную собаку. В последние годы он сам стал вершителем своей судьбы и не собирался никому отдавать это право. По крайней мере сегодня.

Площадка. Он рухнул на спину, вжавшись в железный ребристый пол. Грудь тяжело вздымалась, лицо заливал пот, ладони – в крови. Все же – возраст. Никакие тренажерные залы, никакая подготовка тут не поможет. Он не был рожден для подобных опытов, его профессия – одна из самых мирных на земле. Точнее, была. Все это когда-то было.

У него было все. Он понимал, что осталось всего минуты две, чтобы окончательно подвести итог своей жизни и поставить самому себе оценку. По здравому размышлению, конечно, уверенный «неуд». Потерял семью и работу, позволил ненависти и мести занять все внутреннее и внешнее пространство. Последние годы он лишь разрушал: разрушал уверенно и методично, с каждым разом все меньше сожалея о сделанном. Стал убийцей. Что может быть, в сущности, ужаснее и глупее? Стал убийцей. Даже больше – террористом. Он уподобился тем, кому хотел отомстить, – не зря, ох, не зря говорили мудрые, что вставший на путь мести не добивается справедливости, а лишь умножает зло.

Под рукой не было весов, чтобы понять – кто хуже, кто тут самый плохой, но это, по большому счету, и не требовалось.

За последние годы он привык выносить приговоры и сейчас собирался привести в исполнение последний. Он выдернул из поясной кобуры «ТТ» и дослал патрон. Посмотрел в потертый зрачок ствола. Что он хотел там увидеть? Бесконечность? Покой? Ответы на все вопросы? Там не было, да и не могло быть ничего. Он засунул ствол в рот и, ломая зубы, зажал его. Хотелось выть от боли. Двумя руками – так надежнее – он обхватил рукоять, протолкнул ствол себе в рот, вызвав приступ рвоты, и нажал на спусковой крючок.

Он летел куда-то, падал в безвоздушном пространстве, медленно, как огромная нелепая снежинка, раскинув лучами звезды руки и ноги. Было тихо, невероятно тихо. И даже звери замолчали.

Звери?

Звери!

Ну где же вы?

Ну скажите – хоть что-нибудь!

Звери молчали.

Звери не умеют говорить, это даже маленькому ребенку известно.

И вот он лежит.

Размякшее тело, которое когда-то могло пружинить, медленно остывает, клетка за клеткой. Под его бесформенной одеждой оседают, как пенка на вскипевшем молоке, совершенно неожиданные и даже неуместные мускулы. Над ремнем опадает сдувшимся шариком живот – любил человек мясо и алкоголь. Он умирает. Или умер уже.

Лена лежала на ковре перед телевизором. Ее сотрясали беззвучные рыдания. Она не знала точно, сколько времени прошло с тех пор, как она рухнула здесь и лежала без движения. Но за окном было темно. Пойми теперь – еще темно или – уже темно?

Она с трудом поднялась на ноги и, шатаясь, дошла до ванной. Рухнув на колени перед унитазом, она обняла его и снова затряслась в рыданиях. Потом ее стошнило. Потом – еще раз. «Наверное, я беременна, – подумала Лена. – Господи, какой ужас».

Ее стошнило еще раз.

Почти ползком она вернулась в комнату, достала из верхнего ящика стола диск и вставила его в компьютер. Он просил не смотреть, но уже поздно, и нет никакого смысла в запретах. На экране появился он. На фоне какой-то стены, на табуретке, с пачкой исписанных листов бумаги в руках. Строгий, невероятно серьезный. Он начал говорить.

…даже если я беременна… что теперь? Это ничего не решает, правда? У меня есть – или, может быть – будет твой ребенок. Тебя нет, а ребенок будет. Это ведь неплохо? Я потом подумаю, кто это будет – мальчик или девочка. Я выберу для него имя и обязательно посоветуюсь с тобой. Если тебе не понравится – придумаю какое-нибудь другое. Я буду все время рассказывать ему о тебе, много рассказывать о тебе, а когда он станет большой – я покажу ему твое письмо. Страшное и пронзительное письмо. До тех пор – я больше не буду его читать. Нет сил, прости, совсем нет сил. Все что осталось – только говорить с тобой. Я знаю, ты меня слышишь сейчас. Бог знает какие страшные вещи сейчас делают с твоим телом, мне его не отдадут, я даже пытаться не стану. Кто знает – они ведь могут даже отнять у меня ребенка – твоего ребенка. Я никому, слышишь, никому ничего не скажу. Никогда. И не вздумай за это ругаться на меня. Ты сделал выбор, ты выбрал меня. А я – выбираю тебя, нашего ребенка и свое будущее…

Компьютер лениво пошуршал, недовольно крякнул и выплюнул диск. Лена взяла его и задумчиво повертела в руках. Она пошла на кухню, достала с нижней полки антикварную медную ступку с тяжелым пестиком, опустила пластиковый кругляшок внутрь и начала неистово бить. В каждый удар она вкладывала бессилие, злобу и отчаяние. Через осколки пластика, через медь ей передавалась сейчас вся боль человека, с которым она могла бы быть вместе. Весь страх человека, которому она дала обещание, а сейчас – нарушала его, ради всеобщего блага. Она понимала, что остается, наверное, последним на земле человеком, знающим всю правду.

Превратив диск в мелкий порошок, она высыпала его в мусорное ведро.

Собрав в кулак всю волю, она позвонила на работу, постаралась максимально спокойным голосом сообщить, что заболела и останется дома дня на три – не меньше.

Приняв три таблетки снотворного, Лена завернулась в одеяло и провалилась в сон. Сон без голосов, картинок и идиотских видений. Это был просто добрый сон, который спасал ее сейчас от сумасшествия.

Куратор сидел в холле дорогого отеля в центре Бейрута и потягивал через трубочку ледяной сок. Он пришел сюда на встречу, он ждал человека, который принесет ему ключи от новой жизни.

У него было великолепное настроение: с удовольствием поболтал с немецким туристом, поделился с ним путеводителем. Пококетничал с престарелой француженкой у стойки бара, оставил щедрые чаевые бармену. Он напевал про себя дурацкую веселую песенку, услышанную в такси по радио, и все вокруг соответствовало его настроению – было ярким, солнечным и даже праздничным.

Автоматические стеклянные двери отеля раздвинулись, и навстречу ему, широко улыбаясь, пошел человек в длинном белом арабском платье, красном платке на голове, в черных очках и с небольшим чемоданчиком в правой руке. Араб и Куратор поцеловались. Заказали кофе.

Разминая заскорузлыми пальцами дорогую сигарету, человек в красном платке сказал на плохом английском:

– Мы очень хорошо поработали вместе, мой друг. И я, и мои товарищи, которые очень нуждаются в деньгах, все мы – очень благодарны тебе. Это честные деньги, мы не хотим больше работать за американские доллары, они оскорбляют память наших павших в борьбе товарищей.

– Я рад, шейх, что все получилось так, как мы задумали. Думаю, вы можете продолжать свою борьбу еще долго.

– О, да, мой друг. И все это – благодаря тебе. – Мужчины символически чокнулись в воздухе чашечками с кофе. – Теперь – к главному. В этом чемоданчике, мой друг, наличные. Как ты просил – фунты стерлингов. Там же – номера твоих счетов: в офшоре и в двух швейцарских банках. Думаю, ты останешься доволен размером вознаграждения. Мне кажется, этих денег тебе хватит на несколько жизней.

– Не сомневаюсь, шейх, что вы посчитали все правильно. – Куратор улыбнулся и протянул руки к чемоданчику.