Он поднимает голову и смотрит на свое отражение в зеркале: глаза еще не проснулись и не приобрели привычный голубовато-стальной оттенок, они пока вообще лишены цвета; волосы на лбу слиплись, падают неряшливыми мокрыми прядями, по небритым щекам стекает вода. Молодой человек трясет головой, как мокрая собака, и быстро выбегает из туалета. Он больше не прыгает.

Надо еще раз, на относительно чистую голову, посмотреть все, что смонтировано за ночь, сохранить готовый проект на новой секвенции, оставить монтажеру записку – к его приходу вечером фильм надо доклеить. Работы, на самом деле, осталось совсем немного, и почти вся – техническая. Просчеты-обсчеты. Только выбрать проклятый дубль.

Он запер дверь на два оборота, небрежно бросил на плечо сумку и пошел к выходу. Телецентр начинал просыпаться: по лестницам брели зевающие редакторы утренних новостей, в курилках, нахохлившись мокрыми воробьями, расселись водители, в кафе у центрального подъезда выстроилась ранняя очередь любителей коричневой бурды с резким запахом по сто пятьдесят рублей за маленькую чашечку. Еще немного, и парковка перед зданием превратится в настоящий Вавилон, надо валить, да.

Щурясь на утреннее солнце, молодой человек подошел к грязному внедорожнику и пискнул брелоком сигнализации. Мотор, чихнув пару раз, неохотно заработал. Ехать с работы домой рано утром – невероятно позитивное занятие, думал он, выруливая на Академика Королева. Все в пробках, все в город, и только ты один – самый умный – в обратную сторону. Надо только вырваться на оперативный простор, оставить позади себя вонючий, покрытый сизым туманом МКАД, и – дальше-дальше-дальше. Каких-то пятнадцать минут, и вот он – дом, милый дом.

Не отрываясь от дороги, он пошарил правой рукой в бардачке – где-то там солнцезащитные очки. Тяжело без них – когда болят утром от компьютера глаза, когда единственное желание – закрыть их покрепче, провалиться куда-то глубоко и спать, спать без снов.

Он поправил зеркальце и придирчиво осмотрел себя: а что, нормально. Кто сейчас скажет, что еще пятнадцать лет назад он сидел на лавке во дворе типовых пятиэтажек вместе с такими же, как и он сам, малолетними идиотами, наливался дешевым пивом и прикидывал, чем займется после армии, когда вернется в этот трижды проклятый город на краю земли. Он помнил, как внезапно пришло решение, как всего за час он собрал старенький брезентовый рюкзак, упаковав туда все свое нехитрое имущество: кассетный плеер с черными наушниками, перемотанными синей изолентой, вытертые до белых ниток на коленках и заднице настоящие американские «ливайсы», оставшиеся по наследству от старшего брата-моряка, толстый вязаный свитер, подаренный мамой на день рождения, да несколько пар белья. Вот и все. Даже бритвы не было, а зубную щетку он не взял – постеснялся. Щетку он не менял уже полгода, и она была похожа на дохлого измочаленного ежа. Сверху, под клапан, он бросил тетрадку на сорок восемь листов с мятой пружинкой (он записывал туда какие-то мысли, казавшиеся тогда невероятно важными) и томик Хемингуэя, украденный из школьной библиотеки.

Через ночной городок к вокзалу он шел пешком, широкими шагами, прыгая через лужи, в которых отражалась редкая щербатая луна, насвистывая какой-то мотивчик, придуманный прямо тут, на ходу.

Ближайший поезд уходил в сторону Москвы лишь утром, и карманных денег с трудом хватило на самый дешевый билет. Остались сущие копейки: на пачку сигарет и короткую телеграмму маме: «Уехал Москву тчк позвоню тчк не сердись». Он думал над этим текстом долго, до тех пор, пока хриплый репродуктор на столбе не объявил прибытие поезда.

Как жалко, что мама уже умерла. Как жалко, что брат сошел где-то с борта своего сейнера и исчез навсегда. Сегодня он мог бы с полной уверенностью сказать им, что тогда совершил единственный верный в своей жизни поступок. Что сейчас он едет на своей машине (пятьдесят тысяч евро) в свою новую квартиру (триста тысяч долларов) в новом престижном жилом комплексе. Стоимость его одежды сопоставима с годовой зарплатой провинциального учителя, а про очки (Allesan-dro del Aqua) и часы (Washeron Konstantin) лучше и не вспоминать, чтобы не вызывать приступа классовой ненависти. Он приехал в Москву и взял ее штурмом: стажер в районной газетке без гроша в кармане и крыши над головой, ночные подработки на радио, а потом – потом понеслось. Какая-то добрая рука, будто спустившись с небес, вела его по жизни ровно и прямо. Ровно и прямо.

Сегодня он немного отдохнет, вечером – поиграет с дочкой и расскажет ей сказку. Сонную отнесет на руках в постель, поцелует еще раз в лобик, поправит волосы и включит ночник. Потом посидит на кухне с женой и вернется на работу. Ночь монтажа, завтра – озвучка, ОТК, приемка канала и уже в воскресенье – эфир. Ничего эпохального, но очень крепкий фильм-расследование. Хорошая, качественная работа. Такой вполне можно гордиться.

Он нервно дергает ногой, собираясь нажать на педаль газа, но там впереди пост, и даже владельцы дорогущих внедорожников оттормаживаются. Мать же вашу, шепчет человек, и нога его подрагивает. Ну, поехали же уже! Пробка не слушается, пробка становится все плотнее, окружает слева и справа, сзади и спереди. Снизу – раскаленный утренним солнцем асфальт, сверху – серое от смога небо; через плотную серость, которая с минуты на минуту обретет уже и плоть, робко прорываются белые с голубым московские облака, навевающие бесконечную тоску, кричащие о суициде. Некуда деваться, некуда бежать, да и нет ни одной причины, достаточно веской, чтобы пытаться. Человек просто хочет домой, очень хочет домой, туда, где жена, дочка, где через чистый трехслойный стеклопакет небо не кажется таким низким, где все время гремит канонада – рядом стрельбище инкассаторов. Он шепчет одними губами простую, каждый раз заново придуманную молитву: Господи мой, Боже мой, можно я доеду? Если ты, конечно, ничего не имеешь против, ладно? Договорились? Можешь просить за это взамен что-нибудь соразмерное – в любое удобное для тебя время. Мы же договорились, а, Бог?

И сегодня его молитва услышана. Грязная «шестерка» впереди газует, выпуская в окружающую плотную серость еще один столбик серого. Впереди нервно мигает (издевается, сука) трехглазый светофор. Но он уже едет. Немного осталось, спасибо тебе, Господи.

По улице идет человек. Совершенно такой обычный человек, ничем особо из толпы не выделяется. Лет тридцать на вид. Или больше. Или меньше, если предположить, что человек истаскался, поизносился. Такое тоже бывает. Ранний живот, ранняя лысина. Уньшый взгляд. Таким в метро не улыбаются посторонние красивые девушки, таких не приглашают третьим жаждущие джентльмены в переходах.

Человек неожиданно легко запрыгивает в автобус. По его виду не скажешь, что он вообще способен прыгать. Размякшее тело, оказывается, может пружинить. Человек покупает билет и едет куда-то. Где-то там, в промерзшем до самого последнего миллиметра культурном слое, на грязной мартовской улице города он выйдет из автобуса. Ссутулится, как бы стесняясь своего недавнего пружинистого прыжка. Подволакивая ноги, разбегаясь перед короткими, до черноты накатанными языками льда на тротуаре, двинется в самую глубокую глубину типовых дворов. Повернет за угол, сплюнет в снег. Спустится по узкой лестнице в подвал, толкнет стальную дверь с блестящей от десятков тысяч прикосновений ручкой. Войдет в пропахший мужским потом вестибюль, откроет одну за другой три двери, чтобы оказаться в раздевалке. Маленьким ключом отомкнет створку железной дверцы, закрывающей личный ящичек. Неторопливо разденется, обнаружив под бесформенной одеждой неожиданно мускулистое тело. Живот никуда не исчезнет – иллюзионисты сегодня заняты. А вот все остальное – очень даже ничего, атлетическое такое. Аккуратно разложит все снятое с себя в ящичке, натянет линялые застиранные боксерские трусы, майку, когда-то бывшую черной, потертые мягкие кроссовки. Войдет в тренажерный зал.