Прошла неделя-другая, и как-то вечером Салли увидела рослого парня в форме десятого полка легкой кавалерии; солдат толкнул калитку сада и зашагал по дорожке к дому; от волнения у Салли потемнело в глазах.
В сумерках ей показалось на миг, что это Лал, и она, вся дрожа, ухватилась за перила. Но крепкой широкоплечей фигуре, которая приближалась к ней, не хватало небрежной, чуть вразвалку походки Лала… Когда солдат подошел совсем близко и Салли могла уже рассмотреть его худощавое, суровое, бронзовое от загара лицо, она узнала Перти Моллоя — его добрые карие глаза так напоминали глаза матери. Он был теперь сержант и награжден за отвагу. Об этом говорила узкая алая ленточка на его потрепанной форме. Но в ту минуту, когда глаза Перти встретились с глазами Салли, он думал только о том, что привело его сюда. Он думал о Лале — поняла она, когда он крепко сжал ее руку.
— Я был с Лалом, миссис Гауг, — сказал он. — Я подумал, может, вы захотите узнать, как это случилось.
Притащился Моррис, и в прохладе вечера, наполненной густым, пряным ароматом вьюнка, они втроем сидели на веранде, и Перти Моллой рассказывал.
— Мы с Лалом были на Галлиполи, пока на высоте Уокера нас не подкосило обоих, — сказал он. — Как только Лал вышел из госпиталя, его произвели в офицеры, и он чего только не делал, чтобы попасть обратно в полк, но нас прежде направили в лагерь для переформирования и подготовки. Немного погодя я тоже получил нашивки — думаю, потому, что Лал замолвил за меня доброе слово. Ей-богу, приятно было знать, что я буду служить под командой Лала: вместе оно куда легче.
Ребята были настроены бодро, радовались, что могут снова сесть на коней и дышать полной грудью, хотя и нелегко было продвигаться в такую жару по песку. И все же Палестина — хорошая страна: то видишь старого араба, плетущегося за деревянным плугом, то едешь полями ячменя или оливковыми рощами, иногда проезжаешь деревню бедуинов или пересекаешь вади — это вроде высохшего русла ручья.
Нам казалось, что мы расквитались за Галлиполи в сражениях под Бир-Гамисах, Эль-Ариш и Рафой, но бои под Газой оказались делом потруднее. Газа — старый город у подножия высокого холма. Холм называется Али-Мунтар; все склоны его были покрыты кактусовыми изгородями и перерыты траншеями, и, по словам наших разведчиков, укреплен он был не хуже Гибралтара.
Ночью перед нашим выступлением из Джеммы — это было накануне второго сражения под Газой — мы славно потолковали с Лалом. На рассвете артиллерия должна была в течение часа обстреливать Али-Мунтар и оборонительные укрепления Газы, а потом три пехотные дивизии Восточной группы — пятьдесят вторая, пятьдесят третья и пятьдесят четвертая — должны были идти в наступление и занять позиции противника. Имперской конной дивизии и третьей бригаде легкой кавалерии, в том числе и нашему полку, было поручено атаковать южные редуты противника, занять их и держаться, чтобы не пропустить к туркам подкреплений.
Мы подъехали к вади и спешились; лошадей оставили в вади, а сами в ожидании рассвета забрались в ячмень. Ячмень был не выше фута и не мог служить хорошим укрытием, а турецкие снайперы открыли огонь. Потом по ту сторону Газы загрохотали орудия — этот час показался мне целой вечностью, миссис Гауг. Мы попали под хороший пулеметный душ, и нам ничего не оставалось, как лежать не шевелясь, пока не пришел приказ о наступлении. Бог ты мой, видели бы вы, как вскочили ребята, когда был дан сигнал! Первый аванпост мы взяли еще среди бела дня и двинулись дальше; захватили высоту, и тут турки стали палить по нас из чего попало — прямо засыпали снарядами, шрапнелью, бомбами. Я увидел Лала в самой гуще. Людей так и косило вокруг него.
Мы выкурили турок из нескольких неглубоких траншей и одиночных окопчиков и находились уже на расстоянии примерно тысячи двухсот ярдов от позиции, которую надо было занять. Между нашей высотой и турецкими укреплениями тянулась полоса голой земли, которую пересекал вади. Турки пристрелялись к высоте и решили стереть нас с лица земли. Мы попали в мешок. Слышали бы вы, как грохотала артиллерия за Али-Мунтаром! Весь день нам пришлось проторчать на этой высоте. Если бы к нам подтащили хоть часть пушек, мы, пожалуй, разделались бы с турками. Но наши гочкисы и пулеметы до них не доставали. А тут турки получили прорву подкреплений, и к наступлению темноты нам было приказано отойти.
Я стал искать глазами Лала. Во время боя мы потеряли друг друга из виду. Кто-то сказал мне, что он убит и лежит впереди, у подножия холма. Я должен был сам убедиться в этом и, когда стемнело, пополз туда. Лал уже истек кровью, когда я его нашел, но он узнал меня. «Это ты, старина, — сказал он. — Поддайте жару, «тигры»!» Нашим футболистам приятно будет услышать, что он вспомнил про свою команду. Я стал во все горло звать носилки. Турки вели себя прилично, в наших санитаров не стреляли. Я сделал для Лала все, что мог… но было уже поздно.
— Спасибо, Перти, — промолвила Салли.
— Больше он ничего не сказал? — спросил Моррис.
— Его последние слова были: «Поцелуй за меня маму… и папу, а также ребят», — секунду помедлив, сказал Перти.
Салли поняла, что он солгал: Лал уже не мог тогда думать ни о чем — он сознавал лишь, что его товарищ и земляк здесь, рядом. Она знала: Перти трудно выразить словами свое чувство к Лалу. Но то, что он сделал, говорило сильнее всяких слов.
— Как-то не так она велась, эта вторая битва под Газой, — продолжал сержант Моллой. — То же было и на высоте Уокера. Самая кровавая бойня за всю кампанию. Я разговаривал тут на днях с полковником де Морфэ — он говорит, что план кампании был составлен спьяну. У турок разведка была поставлена куда лучше, чем у нас. Нам это обошлось в пятнадцать тысяч убитых, раненых и пропавших без вести. Кое-кого сместили в верховном командовании, и когда назначили Алленби, дело пошло по-иному. Все стало как-то организованнее — это чувствовалось во всем. Мы разгромили турок под Биршеба, отбросили их у Хейры и Тель-Эс-Шериа и разнесли к черту под Газой. Ну, остальное вы знаете — Иерусалим, Галилея, Иорданская долина и Дамаск. В Иорданской долине меня свалила малярия, и я не участвовал в последних операциях нашего полка под Дамаском. Ребята говорят, что я, должно быть, живуч как кошка, если уцелел после всего этого. Но я бы отдал большую половину жизни, миссис Гауг, чтоб только Лал был с нами у финиша! Бог ты мой, — добавил он, и голос его дрогнул, — в какие только переделки мы с ним не попадали! Да разве найдешь другого такого парня, как Лал! Ребята готовы были для него на все. Он всегда умел поднять их дух: сам брался за лопату, когда рыли окопы, шутил и всячески нас подбадривал, если приходилось туго. Я лишился лучшего друга, когда Лал погиб под Газой…
Том и Эйли отпраздновали заключение мира по-своему. Они скромно справили свадьбу — зарегистрировались в мэрии. Динни и Салли были свидетелями. Салли испекла им пирог; вечером к чаю собрались отец и мать Эйли, Марк, Эми и несколько друзей Тома — Барней Райордэн, Тони Маттина и Петер Лалич. Даница, дочь старика Петера, была подругой невесты. Еще детьми они вместе играли в Куррайонге и теперь служили в одном кабачке. Тони ухаживал за Даницей. Так что в общем, сказала Салли, свадьбу справили очень мило.
Моррис и Том забыли свои споры о воинской повинности. После посещения сержанта Моллоя Моррис снова впал в мрачное оцепенение, как в свое время после возвращения из тюрьмы. Пока шла борьба вокруг законопроекта о воинской повинности, он несколько оживился и упорно отстаивал свои взгляды; но со смертью Лала и с окончанием войны он уже, как видно, утратил всякий интерес к жизни. Он не жил, а как-то тупо влачил существование, и, казалось, каждое слово, каждое движение стоили ему огромных усилий.
Врач сказал, что у него сердце пошаливает и он не должен переутомляться. У Морриса уже не раз бывали сердечные припадки и приступы внезапной слабости с тех пор, как работа под землей подорвала его силы. Салли понимала, что события последних лет — арест и тюрьма, война и смерть Лала — были слишком сильными потрясениями для его больного сердца. И в эти дни, когда он, безучастный ко всему и словно полумертвый, сидел в своем кресле на веранде, она была очень нежна и ласкова с ним. Нередко Моррис так и засыпал, сидя в кресле, и когда однажды, заснув, он больше не проснулся, это ни для кого не явилось неожиданностью.
