— С меня хватит и хорошей канализации, — рассмеялась Салли.

Билли вскочил на велосипед, и лицо его засветилось озорной улыбкой.

— Вот верно! — крикнул он. — Уж об этом я позабочусь!

Он обогнул угол дома и помчался по дорожке к калитке. Салли слышала, как он насвистывал, катя по шоссе. Это звучало, как радостная, ликующая птичья песня, и в сердце Салли она пробудила ответную радость.

— И что только будет с этим городом, понять невозможно, — проворчал Дэлли.

Теперь многие частенько говорили так, да Салли и сама так думала, но когда Дэлли плохо отзывался о ее городе и ее земляках, этого она не могла стерпеть.

— Что это на вас нашло? — спросила она. — Голова болит с похмелья?

— Да не без этого, хозяюшка, — признался Дэлли.

Фриско расхохотался, а Динни насмешливо одобрил Дэлли:

— Не поддавайся, Дэлл, не вешай носа.

Дэлли сидел на ступеньках веранды, обхватив руками колени; глаза его слезились, худое лицо было мертвенно бледно, длинные усы свисали еще более уныло, чем всегда. Был Новый год, и Дэлли пировал всю ночь напролет. Фриско и Динни сидели в креслах — каждый в «своем» — и поджидали соседей и старых приятелей, которые всегда забегали вечерком поздравить с Новым годом. Тэсси уже уселся в кресло Морриса, прогнувшееся под его тяжестью; его парадные брюки чуть не лопались на огромном животе, багровое потное лицо сияло.

Салли расставила на буфете в гостиной тарелки с печеньем и сэндвичами и несколько бутылок пива и вина; для детей был приготовлен лимонад и малиновая вода. Салли отнюдь не собиралась спускать Дэлли его брюзжанье. Он ведь никогда и пальцем не шевельнул, чтобы поддержать добрую славу города, и с его стороны нахальство — охать по поводу недавних событий. Она и сама удручена ими, но что касается Дэлли, то он-то ворчит по другим причинам, кому же это не ясно.

— Ну, конечно, — говорил Дэлли, — с тех пор, как моего старого дружка Шэка засудили по этому собачьему закону, меня тоска заела.

— Шэк уже раз двести попадал под суд по пьяному делу, верно? — жестко спросила Салли.

— Вы уж больно строги к нему, хозяюшка, — с огорчением в голосе сказал Дэлли. — Развозить дрова нынче не такое веселое занятие, да и собирать по дворам пустые бутылки тоже невесело. Шэку здорово доставалось, и его мало-помалу совсем скрутило. Когда он хлебнет с горя да вспомнит, что и старой его кляче жрать нечего, так он и идет в полицию: привык, что там поесть дают. Шэк уверяет, что теперь этот старый одер сам стал доносить на него. Провалиться мне на этом месте, но как только старый — так его распротак — появится где-нибудь со своей тележкой — полиция тут как тут, Шэка хватают и сажают в кутузку.

— Он на днях поведал мне о горестных своих злоключениях, — засмеялся Фриско. — В последний раз, когда его зацапали в кабачке, он, кажется, даже напиться не успел. «Жаркий был денек, Фриско, — рассказывал он мне. — Весь день я работал на самом солнцепеке и до смерти захотел пить; зашел в кабачок и только собрался промочить горло, как полицейский тут же меня сцапал. И заперли, как птичку в клетку».

— Уж очень он ловко уговаривал судью отпустить его, — с довольным смешком вставил Динни. — «Есть за мной грех, ваша честь, — сказал Шэк, — но грязи я не люблю. Не засаживайте меня. Я знаю каждую муху в калгурлийской тюрьме, а они там кишмя кишат». Шэк сказал, что тамошний надзиратель отличный игрок в крикет — каждый день практикуется на тюремном дворе и составляет команду из заключенных. Говорит, что им полезно поупражняться. Но он хотел, чтобы Шэк катал за него шары, а на взгляд Шэка, это уж чересчур каторжная работа.

— А помнишь, как судья однажды отпустил его и только предупреждение сделал? — смеясь проговорил Тэсси. — В тот вечер Шэк нализался, как свинья. Его забрали за то, что он поднял скандал на Хэннан-стрит и «в пьяном виде нарушал общественную тишину».

— Мы оба там были, — припомнил Дэлли, — да только я успел удрать, пока фараоны возились с Шэком. Потом уж я зашел в суд, хотел замолвить за него словечко, да ничего не вышло. Фараоны так расписали все, что по лицу судьи уже видно было — закатает он Шэка на шесть месяцев с принудиловкой. Он очень долго распространялся насчет того, что это, дескать, позор — который уж раз предстает этот человек перед судом!

«Что вы можете сказать в свое оправдание?» — спрашивает он наконец Шэка.

«Да что ж, ваша честь? — отвечает Шэк. — Если вы меня засадите в тюрьму — пропасть жизней загубите».

«Как это понять?»

«У моей старой клячи бывают спазмы, и, кроме меня, некому о ней позаботиться», — говорит Шэк.

«И это все?»

«Потом еще моя собака».

«Собака?»

«Она помрет, если ее не кормить. А она только что ощенилась. Четверо щенят. Это уже шесть загубленных жизней».

«Еще что?»

«И еще моя кошка, ваша милость. Вот уже семь жизней».

«Это все?»

«Она только что окотилась. Пять котят. Это уже двенадцать жизней. Так что, говорю я, пропасть жизней вы загубите, ваша честь, засадив меня за решетку».

«Ну, так и быть, — говорит этот старый судейский крючок. — На этот раз я отпущу вас, но делаю вам последнее предупреждение».

Компания лениво рассмеялась. После нескольких стаканчиков Тэсси, Динни и Фриско размякли и молча с удовольствием курили, перебирая в уме всякие истории. Дэлли все не переставал брюзжать.

— Эти фараоны хватают всякого, кто малость выпил, разгоняют народ, не успеет он собраться поиграть в ту-ап, запугивают горняков, чтобы они, упаси господи, не вынесли из забоя крупицы золота… Эдак скоро на приисках и жить не захочется.

— Давно пора взяться за ум, чтобы воздух стал почище, — заявила Салли; она сидела без рукоделья, положив руки на колени: ведь это был праздничный день. — Ту-ап и выпивка губят много хороших ребят. Да еще эта пакость — краденое золото. А после убийства Уолша и Питмена про Калгурли и подавно пошла дурная слава. Порядочным людям даже совестно признаваться, что они живут здесь.

— Ваша правда, мэм, — заявил Фриско. Не то, чтобы он сам так думал, но ему, как всегда, хотелось показать, что он во всем согласен с Салли.

— В наше время все было по-другому, — посетовал Динни. — Может, наш брат, первые старатели, и грубоватый народ и иной раз откалывали невесть что, но у них были свои законы чести, и они умели поддержать в лагерях порядок. Разве хоть один горняк, хоть один старатель мог бы дойти до такого? Подумать только — разрубить людей на куски и побросать в шахту!

— Пока промышленники не завладели приисками, тут и не слыхали ни о каких злодействах и насилиях, — поддержал Тэсси убежденным тоном бывалого старателя. — Мошенники и бандиты появились тут вместе с рудниками, уж это верно. Когда кругом много денег и они легко достаются — жди беды. И виноваты не только те, кто утащит немножко золота или налетит на управляющего и отберет портфель с деньгами — заработной платой рабочих. Может, махинации с акциями, спекуляции и маклерство — это только накипь, но они разъедают горную промышленность, от них повсюду пошло взяточничество и продажность, и сколько уже из-за этого погибло хороших людей! Был тут инспектор, старый сухарь, но вроде как бы порядочный человек, но и у него под конец начались судороги в руке.

— Как это так? — спросила Салли.

Круглая добродушная физиономия Тэсси расплылась в улыбке.

— А вот так, — сквозь смех проговорил он и, сложив пальцы горсточкой, завел руку за спину и помахал ею там. — Доходы слева, ясное дело!

Салли и Фриско дружно расхохотались.

— Когда Джордж Брукмен ездил в девяносто пятом году в Лондон, — захлебываясь от смеха, продолжал Тэсси, очень довольный, что ему удалось позабавить миссис Салли, — он сказал, что Хэннанские прииски тянутся на шестнадцать миль в длину и на четыре в ширину, включают в себя триста разных рудников и среди них нет ни одного дутого, — за это он может поручиться.

— Еще сколько дутых-то! — сказал Динни.