Но эти воспоминания мало утешали ее теперь, когда Дика не было в живых. Какой тоскливой стала ее жизнь без надежды когда-нибудь снова увидеть его, снова испытать радость дружеских и необычайно теплых отношений — отношений не только матери и сына, но двух товарищей-старателей, идущих одним путем, отыскивающих некое таинственное сокровище, которое они разделят по-братски.

Шли месяцы. Салли все так же была погружена в скорбь по Дику, когда однажды Динни сказал:

— Говорят, дела Фриско плохи — подхватил инфлюэнцу и валяется в какой-то хибарке в Долине Нищеты.

— Что? Что вы сказали? — переспросила Салли, как видно не расслышав толком слов Динни.

Динни повторил.

— Что же он там делает? — спросила Салли.

— Труба его дело, говорят, — ответил Динни. — Судился с Пэдди Кеваном, проиграл и теперь остался гол как сокол. Это мне все Тэсси рассказал. Говорит, Фриско опять перебрался в палатку, прошли те времена, когда он ходил барином: он ведь теперь слепой.

— Как слепой?

— Да он еще на войне потерял правый глаз — с той поры и стал слепнуть, — сказал Динни. — Когда я его видел в последний раз, он все шутил, что ему нужна собака-поводырь. Думаю пойти узнать, нельзя ли ему чем-нибудь помочь.

Динни говорил так, словно еще не решил, как поступить. Он не мог простить Фриско его поведения во время борьбы за право на разработку россыпного золота, в дни погромов и во время забастовки на приисках: Фриско всегда становился на сторону хозяев, против рабочих. Впрочем, кое-кто из безработных, обитателей Долины Нищеты, рассказывал, что Фриско не меньше их возмущается прогнившей системой, которая выжимает из человека все соки, а потом выкидывает его на свалку. Динни не слишком доверял таким разговорам, но думал все же найти в этом оправдание себе, если Том и Чарли О'Рейли станут ругать его, что он, как дурак, нянчится с Фриско.

В конце концов, Тома и Чарли не было среди тех, кто в давние дни прокладывал путь к Кулгарди, а Динни был верен закону пионеров-старателей — выручать товарища в беде. И хоть Фриско, в сущности, не был ему товарищем, Динни чувствовал, что должен как-то помочь. Нельзя же дать человеку подохнуть точно собаке, если судьба круто обошлась с ним.

Ребята говорили, что Фриско, больной и разорившийся дотла, лежит в хибаре из ржавых расплющенных жестянок из-под керосина, которая во время дождя протекает как решето. Было бы просто бесчеловечно не пойти к нему и не попытаться устроить его в больницу. В конце концов у Фриско были свои достоинства. Когда у него водились деньги, он помогал многим старожилам. Динни знал, что попади он сам в такое положение, Фриско примчался бы и сделал для него все, что в его силах. Фриско всегда был великодушен и готов помочь товарищу в тяжелую минуту—этого у него не отнимешь.

В своем намерении навестить Фриско Динни признался Салли не без опаски: он помнил, как возмущалась она поведением полковника де Морфэ, когда судили Морриса и Тома, помнил, какое отвращение вызывали в ней его деловые связи с Пэдди Кеваном. Динни вовсе не предполагал, что своим рассказом выведет Салли из ее глубокой апатии, и очень удивился, когда она воскликнула:

— Я пойду с вами!

— Это ни к чему, — сказал Динни, перепугавшись при мысли, что миссис Салли войдет в одну из этих грязных, полуразвалившихся лачуг в Долине Нищеты, где можно заразиться инфлюэнцей. Эпидемия свирепствовала вовсю, больница была переполнена, говорили даже, что несколько человек умерло. — Незачем вам идти туда, мэм, вы сами не очень-то здоровы, — запротестовал он. — Я и один управлюсь.

— Нет, не управитесь, — упрямо сказала Салли. — Вы забыли, сколько сделал для меня Фриско, когда туземцы притащили меня в Калгурли с Дарлотской дороги. Идем сейчас же, Динни. Одну минуту, я только возьму пальто и прихвачу с собой кое-что.

Динни был зол на себя за то, что упомянул о Фриско и его плачевном состоянии; но когда миссис Салли разговаривает таким тоном, спорить бесполезно.

Они зашагали по дороге к Боулдеру, потом свернули в боковую улочку, обрывавшуюся у опушки зарослей за ипподромом. Динни смотрел на Салли и глазам своим не верил: она шла легкой, быстрой походкой и разговаривала с таким оживлением, какого он давно уже не замечал в ней.

Она забросала его вопросами. Давно ли Фриско ослеп и живет в Долине среди безработных и нищих? Почему никто не сказал ей, что Фриско проиграл процесс против Пэдди Кевана и оказался без гроша? Сколько там безработных? Помогают ли им чем-нибудь?

— Может, мы и толковали об этом, но вы в последнее время не очень-то интересовались тем, что происходит в городе, мэм, — заметил Динни.

— Я жила точно в дурном сне, Динни, — сказала Салли. — Сегодня я, кажется, впервые проснулась с тех пор… с тех пор, как умер Дик.

Голос ее дрогнул, и на лицо снова легла тень.

— Но теперь вы опять такая, как были, — поспешно сказал Динни, желая поскорее прогнать эту тень. — И готовы, как всегда, помогать другим.

— Да, Динни, верно, — сказала Салли.

Динни пришел в ужас от грязи, в которой утопали эти лачуги, в беспорядке разбросанные среди тощих деревьев, — шаткие, залатанные закутки из дерюги и ржавых расплющенных жестянок из-под керосина. Многие из них больше походили на туземные вурли — такие низкие, что внутри едва можно было выпрямиться; в них приходилось заползать через дыру сбоку, а очаг находился снаружи. Кое-кто пытался вымести и расчистить мусор у своего жалкого жилища, но вокруг большинства хижин высились кучи гниющих отбросов, распространяя зловоние.

Белая дворняжка, глодавшая кость, неистово залаяла при виде чужих, и в щель между крышей и подобием двери, лишь до половины закрывавшей вход в одну из лачуг, просунулась голова какого-то старика.

— Обождите тут, я узнаю, где Фриско, — сказал Динни.

Он подошел к старику, голова которого с коротко остриженными, совершенно белыми волосами торчала над дверью, и заговорил с ним. Салли озиралась по сторонам, пораженная тем, что человеческие существа могут жить в таких ужасных берлогах. Ведь это куда хуже курятника или козьего хлева! Никогда, даже во время золотой лихорадки, не видала она, чтобы люди жили в таких условиях. Правда, она знала, что в Долине Летучих Мышей десятки рабочих-иностранцев соорудили себе лачуги из ржавой жести, кусков парусины и гофрированного железа, но те лачуги хоть отдаленно походили на человеческие жилища, а здесь были просто какие-то норы, куда разве что зверь, спасаясь от непогоды, может залезть.

Динни отошел от старика и нырнул в груду мешковины и ржавой жести в нескольких шагах от Салли; она тоже подошла ко входу в это «жилище» и заглянула внутрь, где было темно, как в пещере.

Она увидела топчан. На нем, покрытый грязным одеялом, лежал Фриско; волосы его были взъерошены, лицо обросло лохматой бородой, Салли услышала хриплый, дрожащий голос. Фриско стонал, бредил, жалобно просил воды и невнятно ругался.

— Ну, ну, Фриско, — сказал Динни, зачерпывая банкой из-под джема воду из жестянки побольше, стоявшей подле топчана. — Крепись, брат.

Фриско потянулся за водой. Напившись, он откинулся на спину, и из его горла вырвался странный булькающий звук — должно быть, он смеялся.

— Боже мой, Динни!.. Кто бы подумал!

— Помолчи-ка! — проворчал Динни. — Я решил вытащить тебя из этой свалки, Фриско, и устроить в такое место, где бы за тобой приглядели.

Салли, пригнувшись, вошла в хижину и стала возле него.

— Подите достаньте машину, Динни, — распорядилась она. — Я побуду здесь, пока вы вернетесь.

— Салли! — Фриско порывисто закрыл лицо руками. — Будь ты трижды проклят, Динни! — заорал он. — Уведи ее отсюда! Убирайтесь оба! Мне крышка. Что это за шутки, спрашивается? Черт бы вас побрал, что за шутки? Пришли порадоваться, что человеку худо, а? Здесь не цирк — нечего на меня глазеть. Убирайтесь вон! Вон!

Фриско разразился скверными ругательствами. Не помня себя от ярости, беспомощно всхлипывая, он в изнеможении упал на топчан, а Динни вытащил Салли на улицу, залитую тусклым солнцем.