Тем временем мы спускаемся вниз. Сережа просит Виктора Степаныча взять его с собой, но Виктор Степаныч отнекивается:

– Она, может, сутки будет рожать. Чего вам торчать в больничном коридоре? Сидите дома, позванивайте. Как только – вам сразу все скажут. Дело-то житейское.

– Конечно, – поддерживает Виктора Степаныча женщина. – Все будет в порядке. Не я первая, не я последняя.

– Или, может, вы при родах присутствовать хотите? – интересуется Виктор Степаныч.

– Не-е, – побелев еще больше, хоть это казалось невозможным, мотает головой будущий отец.

– А что? Нынче это модно.

– Ну, нет, – решительно заявляет будущая мама. – Я уж сама как-нибудь.

– Воля ваша. Тогда – с богом. Вези аккуратно, Анатолий. Не тряси.

– Все претензии к мэрии, – бурчит Анатолий. – Я за дороги не отвечаю.

По выходным Вера отвозит сына к бабушке. Меня там не жалуют. Однажды мы столкнулись. Я вернулся с работы, она уходила. Тогда я подумал, что Вера очень похожа на мать, только мягче, женственнее. Моя гражданская теща Галина Григорьевна окинула меня недоверчивым цепким взглядом и спросила с места в карьер, зачем я морочу голову ребенку, ведь его настоящий отец может в любой момент вернуться. Она показывала Мишке фотографии и объясняла, что я – не папа, а совсем чужой человек. Тот смотрел и продолжал упрямо твердить, что настоящий «не тот, а этот»…

– Почему бы, – предложил я, – вам не оставить его в покое? Михаил в свои неполные семь гораздо лучше многих понимает, нет, чувствует, простух» истину: настоящий отец не тот, кто «сделал», а кто вырастил.

– Вы хотите сказать, что намерены жениться на Вере?

Безмолвно стоящая у плиты Вера вздрогнула так, что брякнула Сковородка. Я ответил, что, если Вера согласится, так тому и быть.

Только сперва нужно получить развод. А это чертовски сложно без отца ребенка…

– Зачем вам это? У нее нет ни денег, ни жилья – в этой квартире они прописаны с мужем. Если Славик вернется, он все переделит. Вы его не знаете…

Я ответил, что и не горю желанием знакомиться с таким замечательным Славиком.

– Сколько вам лет? Двадцать?

– Двадцать один.

– Огромная разница! Вера говорила, вы служили в Чечне…

Наверное, и она, вслед за Иркой, считает, что у меня с головой не все в порядке. Я спросил Галину Григорьевну напрямую. Она опустила глаза. Я не мог ее осуждать. Однажды ее дочери не повезло. А обжегшись на молоке… К тому же Вера как-то обмолвилась, что мать растила ее одна – отец умер, когда она была совсем маленькой. Наверно, пришлось нелегко.

Я предложил Галине Григорьевне поужинать. Она* поджала губы и сказала, что ей для этого не нужно ничье приглашение. С этим было трудно поспорить. Затем женщина встала, бросив на прощание:

– Поди, и ваши родители не в восторге…

Я снова не стал ни возражать, ни соглашаться. Это не касалось никого, кроме меня.

Когда она ушла, Вера попросила не обращать внимания. Для мамы она всегда была и останется неудачницей. Так уж повелось. С детства. Когда обнаружилось, что для балетного кружка она полновата, для музыкального не имеет слуха, отставала по математике, физике и английскому, всегда была слишком тиха и застенчива и, конечно, выбирала не сама, а шла за тем, кто выбрал ее…

– Славик?

– Ну да… Он был таким рубахой-парнем, плейбоем, душой компании. Веселым, красивым. Все девчонки были от него без ума. А он почему-то выбрал меня. Я тогда даже растерялась: почему? Но все вокруг не переставали твердить, как мне повезло, какая я счастливая… Даже мама. И я поверила, что это правда…

Я откинулся на спинку стула, коротко рассмеялся.

– Ты чего? – удивленно спросила она, под-кладывая мне котлету.

– Иллюзия свободы выбора. У меня было то же самое. Только без балета.

Она оставила свои ножи и сковородки и приблизилась ко мне. От ее халатика пахло весенней свежестью. И лепестки на нем колыхались и казались живыми.

– Зачем ты сказал маме, что хочешь на мне жениться? – Ее теплые руки парой чаек вспорхнули на мои плечи.

– Я сказал, что хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Чувствуешь разницу? Вот только…

– Что?

– Что скажет твоя мама… – поддразниваю, легонько хлопнув по мягкой округлой выпуклости, что находится сзади.

– По-моему, главное, что скажу я… – шепчет Вера, обжигая меня дыханием.

– Ну и каков приговор?

– Я была бы счастлива. По-настоящему. Впервые в жизни. Только…

– Никаких «только»… – Я справляюсь с безжалостным шелком ее белья, отделяющим мое пульсирующее нетерпенье от дразнящей мягкой податливой упругости, ^сладострастной бездны, огненной и влажной…

Они приходят один за другим, мои друзья. Наши встречи все реже, и эта жизнь у каждого своя, а о той, что однажды связала нас воедино, стараемся не вспоминать. Мне просто важно знать, что они есть, мои фронтовые товарищи, мои настоящие друзья…

Первым – Денис. Уже слегка «заквашенный». Похудевший, ссутулившийся. Его блестящие янтарные глаза кажутся марсиански странными на бледном впалом лице. Прежде чем войти, он долго тщательно вытирает ноги, прячет вязаную шапочку в карман потертой кожанки, сохранившейся еще с его таксистских времен. Протягивает две бутылки «Столичной». Банку домашних солений. И желтую пластмассовую машинку с черными шашечками по бокам – такси: «Ребенку». На вопрос «Как дела?» отвечает нарочито бодро. Но в уголках обветренных губ пролегли невидимые прежде угрюмые морщинки. И взгляд растерянный, ищущий, как у заблудившегося пса. Работает все там же – диспетчером в таксопарке. Но скоро очередная медкомиссия, может быть, пустят за руль. Голова уже почти не кружится.

Машина… Он говорит о ней, как о любимой женщине, с которой его разлучили. Дорога… Суматошное, бурлящее, прокопченное шоссе… Больше чем просто работа, неровная, ухабистая, сотни раз обруганная трасса – жизнь. Жизнь в ее перпетуум-мобиле, в упорядоченной смене картинок и времен года на экране лобового стекла, в байках попутчиков, которые появлялись и исчезали, а дорога оставалась как символ постоянства и перемен. Его дед был водителем, и отец тоже… И он, Денис, с детских лет мечтал быть не космонавтом, не разведчиком или артистом – шофером… А вот теперь… сидит на телефоне, как списанная на пенсию старуха. Впрочем, он остался жить и даже не потерял руку, как Макс. Как он может жаловаться…

Я говорю, что иногда можно. И перевожу разговор на другое. Как Любаша, здорова? Снова натянутая улыбка. Работает… Похоже, и эта тема нынче не из приятных. Как скоро все меняется… И к худшему почему-то гораздо быстрее.

Умолкнув, Денис снова шарит глазами по сторонам, будто в поисках ускользающего равновесия. Сквозящий взгляд падает на Мишкино фото в деревянной рамочке. Спохватившись, я спрашиваю о дочке. И наконец он оживляется, глаза теплеют, горько поджатые губы распускаются в радостной улыбке. Он бежит в коридор, вытаскивает из внутреннего кармана куртки пачку цветных снимков, бережно упакованных в пластиковую книжицу. Раскладывает по столу глянцевый пасьянс. Машке полтора. Вот она с мамой, папой, бабушками, дедушками, тетями и дядями, куклой Дашей и любимым плюшевым зайкой. Он подробно рассказывает о каждой фотографии, вспоминая кучу мелочей: «Вот тут она хмурилась, а я строил рожи, и она, наконец, улыбнулась… А здесь пролила чай на платье, видишь, какой озадаченный вид…» Денис рассказывает и сам радостно смеется. Сейчас он почти прежний, с развернутыми плечами, с оживленным блеском в янтарных глазах. Только руки заметно подрагивают…

За окном раздается скрежет тормозов. Денис вздрагивает, будто очнувшись от сладкого сна, вытягивает шею. В глазах вновь неизбывная тоска. По асфальтовому пятачку в неумелой попытке припарковаться бестолково елозит старенькая «пятерка». За стеклом торчит сосредоточенный ежик Огурца.

Денис сметает фотографии в стопку. Несколько снимков шаловливо вылетают из его дрожащих рук и весело кружат по комнате, яркими бабочками опускаясь на полустертые цветы ковра. Он суетливо нагибается, поднимает одну, вторую и вдруг, закрыв лицо руками, неуверенно качнувшись, оседает вниз, пробормотав: «Проклятие…»