Начинается истерика. Она падает ничком на диван, бьется в конвульсиях, рвет на себе одежду, волосы… Клочья платиновых прядей, мешаясь с пестрыми нитями, траурной паутиной оседают на паркет. Огурец, побелев, выбегает в коридор. Я пытаюсь выяснить, где в доме находится успокоительное, но ничего не выходит. Женщина только мотает головой, мыча что-то нечленораздельное.

– Вот, – говорит Кирилл, кладя на край стола несколько зеленых бумажек с портретами одного из мертвых американских президентов. – Как-то я брал у него в долг. Не успел отдать.

Мы с Огурцом молча переглядываемся, понимая, что он лжет. На миг умолкнув, Люба-ша приподнимает голову. Ее лицо красное, опухшее, в черных разводах косметики. А потом снова утыкается в докрывало и продолжает громко выть.

Мне ее жаль. Она такая же несчастная жертва обстоятельств, как и все мы. Откуда ей было знать, что война, как безжалостный наемник, способна настичь и ударить, когда кажется, все самое страшное позади. Скорее всего, это и впрямь была одна из тех заурядных ссор, что заканчиваются сладостным примирением в постели… Обычно. Но не всегда…

Из рамочки виновато улыбается живой и здоровый Денис…

Трезвонят в дверь, и Огурец впускает скорбную процессию раздавленных внезапным несчастьем родственников. У меня возникает чувство, что я попал в дурной сон, где все шиворот-навыворот… Те же самые лица, что и несколько месяцев назад. Только нет больше улыбок, и в потухших глазах боль и страдание…

Я медленно пробираюсь к лифту. И вдруг замираю на мгновение, точно увидел призрак. Младший брат Дениса. Удивительное сходство… Он нервно курит, стряхивая пепел на ботинки. Я говорю ему, чтобы держался… Он смотрит сквозь меня и произносит тихо и твердо:

– Мне пришла повестка. Я уже попросился туда. Родители пока не знают. Я буду мстить за брата…

Я пытаюсь сказать, что не стоит этого делать. Но он не видит меня и не слышит. Он уже наполовину там, и я понимаю, что лее уговоры, доводы и взывания к разуму бесполезны.

В лифте Кирилл, кривя тонкие губы, изучает настенную живопись. Его зрачки пульсируют, то сокращаясь в черную точечку, то расплываясь по серому пепелищу глаза.

– Мне его жена еще в тот раз не понравилась. Вместе с ее вареньями и соленьями. Сука.

– Перестань, – встревает Огурец. – Ей сейчас несладко.

– Жалко ее, да? Не волнуйся. Она не из тех, кто будет долго плакать. Сучка по имени Любовь. Быстренько отыщет нового папочку для своей дочурки. Побогаче прежнего.

– Как ты можешь говорить такое о жене Дениса?! – вскидывается Огурец, едва не заикаясь от возмущения.

– Не топай. Лифт оборвется. А что, по-твоему, он от хорошей жизни за руль уселся? Наверняка «бомбить» поехал. Для семьи…

– Им здесь тяжело понять, через что мы прошли. Для них эта война нечто вроде операции «Черная кошка» из старого доброго фильма. Героическое победоносное шествие. Им и в голову не приходит, что после того жить по-прежнему уже невозможно… Но кто скажет об этом?

– Ты, что ли?

– Почему – нет? – Огурец упрямо сдвигает пушистые светлые брови.

– Ты еще веришь, что кому-нибудь нужна такая правда? Ты просто дурак.

– Перестаньте, – прошу я.

Но они меня не слышат. Они смотрят в разные стороны. Будто никогда не сидели в одном окопе, не шли в одну атаку, не прикрывали друг друга от смертоносных орудийных залпов… Будто вся та жизнь прошла где-то вне, на отдельно взятом маленьком циферблате, не имея никакого отношения к происходящему.

Мы выходим из подъезда. Каждый в свою сторону. В суматошный, судорожный весенний вечер. Мимо бдительных бабушек на одной скамье и беззаботных подростков с гитарами – на другой. Огурец – к своей «пятерке», Кирилл – к «ауди».

– Остановитесь! Мы же пропадаем поодиночке! – безмолвно кричу я им вслед.

Откуда ни возьмись, так что я еле успеваю отскочить, с гиканьем пролетает грузовик со стрижеными новобранцами в кузове. Они весело смеются и машут руками всем попадающимся навстречу девушкам. Из водительской кабины доносится:

«Как упоительны в России вечера…»

Подростки с гитарами тотчас подхватили мелодию.

– Повезли родненьких на каторгу, – жалостно вздохнула старушка.

– Не дай бог, чтоб в Чечню эту проклятую, – поддержала другая. – Гибнут сынки ни за что…

– Вера…

– Да?

Я обнимаю их с сыном так крепко, как только умею. Будто боюсь, что кто-нибудь может их отнять.

– Мне очень жаль твоего друга… – тихо говорит Вера. – И его семью…

– Мне тоже.

– Что случилось? – серьезно спрашивает Мишка.

Мы запинаемся, отводя глаза.

– Кто-то умер?

– Да. Дядя Денис.

– Который принес мне машинку? – Губы мальчика огорченно вздрагивают.

Я перевожу разговор. Не могу допустить, чтобы в свои неполные семь он думал о таком.

И все-таки за ужином малыш на редкость молчалив, словно мучительно обдумывает какую-то важную и сложную для него проблему. Вера предлагает ему конфету, а он вдруг произносит невпопад:

– Пап, а какая она, смерть?

В мой позвоночник вонзаются тысячи крохотных морозных игл.

– Миша, включи телевизор, там сейчас начнется «Спокойной ночи, малыши», – быстро произносит Вера. Ее лицо нервно подергивается.

Мишка щелкает пультом, и мы облегченно выдыхаем при виде потрепанного игрушечного зайца Степашки, вещающего тонким голоском о пользе ежевечерней чистки зубов.

– Видишь, – неестественно бодрым голосом продолжает Вера. – А ты зубы чистить не любишь. Вот выпадут – будешь шамкать, как старичок. Дети станут смеяться. И нечем орехи будет грызть.

– У меня пока молочные, пусть выпадают, – со знанием дела возражает Мишка. – Новые вырастут. Коренные. Сама же говорила.

– Изо рта будет пахнуть. – Поймав растерянный Верин взгляд, я вмешиваюсь в педагогический процесс. – Девочкам, между прочим, это не нравится.

– Так бы сразу и объяснили, – бурчит Мишка. – А то болтаете разные глупости…

Уже укладываясь спать, Мишка подставляет пухлую щеку для поцелуя и снова огорошивает меня тихим шепотом:

– А дети умирают?

Я вздрагиваю, словно некто невидимый полоснул меня плетью по оголившимся нервам.

Похороненные было в памяти жуткие видения вдруг воскресают в мозгу с неожиданной четкостью…

– Ты не умрешь, – укутываю его в пуховый кокон одеяла. – Здесь никто не собирается умирать. Обещаю: мы все вместе будем жить долго и счастливо…

В эту ночь мы занимаемся любовью, словно в первый или последний раз: безумно, жадно, неистово. Кощунство ли это или же, напротив, яростное утверждение торжества нелегкого, порой несправедливого, иногда – невыносимого, но все же бесконечно сладостного бытия над зияющей пустотой или, быть может, черной дырой, а возможно, светящимся тоннелем… Кто знает? Я – нет…

Вскоре Вера засыпает, обессиленная, доверчиво уткнувшись носиком в мое плечо… А я лежу, тупо созерцая театр теней на оконном занавесе. И мне кажется, что постепенно размытые отражения голых тополей приобретают волнистые очертания лысоватых сопок…

Вдруг скрипнула дверь. Я, вздрогнув, прирастаю к кровати, и передо мной молчаливой чередой проходят, исчезая за окном, Костик и Сайд, Василий и Гарик и Денис… Их лица странно торжественны, но я не могу разглядеть выражения их глаз… Замыкает шествие темноглазый Малик. Я хочу спросить, как он туда попал, хочу их окликнуть, но язык прилип к небу и губы не разомкнуть, словно в них накачали свинец… Он оборачивается ко мне и, улыбнувшись, делает рукой неопределенный жест: то ли прощания, то ли приглашения…

Вера, засопев, переворачивается на другой бок. Я вскакиваю, отряхиваясь от мимолетного дремотного видения. Сквозь несомкнутые занавески в комнату на кривеньких паучьих лучиках-ножках медленно вползает рассвет.

Витрина ювелирного магазина сверкает, как золотозубая улыбка татарина. Поверх умопомрачительных часов, колье и прочих атрибутов роскоши переливается старательно выведенное: «sale». Пониже, помельче, но не менее красиво и жизнерадостно: «Распродажа. Цены снижены на пятьдесят процентов».