– Я помню.

– Неужели? – Мама недоверчиво качает головой. – Тебе тогда было лет пять или шесть…

– Ты еще сказала: «Ничто не вечно».

– Я так сказала? – удивляется мама. – Честное слово, не помню.

– А я помню.

В неловкой тишине все снова глазеют друг на друга. Я начинаю жалеть, что затеял дурацкие смотрины. Вера была права, все это совершенно ни к чему.

– Я же не познакомил вас с Дуней! – всплескивает ладошками Мишка.

– С кем? – вздрагивает мама.

– С моей морской свинкой. Правда, она терпеть не может мыться.

– А почему же тогда она морская? – шутливо интересуется папа.

– Потому что давным-давно, в Америке, где они живут на свободе, как у нас мыши или крысы, моряки, отправляясь в плавание, брали их с собой на корабль. – Он делает страшные глаза и продолжает со зловещей интонацией: – И там их ели.

– Ужас какой, – качает головой мама. – Откуда ты это взял?

– В книжке прочел, – уже нормальным голосом поясняет Мишка.

Мама улыбается. Обстановка разряжена. Мама говорит Вере о том, что у Миши несомненный талант и его непременно нужно учить рисовать.

Тем временем Михаил притаскивает из детской Дуню. У нее блестящие глаза-бусины, черные и испуганные, как сейчас у Веры. Коричневая с белым шерстка торчит в разные стороны и ерошится на холке забавным панковским гребешком.

– Она розеточная, – с видом знатока поясняет Мишка. – Видите, какая у нее шерсть? Это порода такая. Хотите погладить?

Сам он проводит ладонью против шерстки, и Дуня тотчас произносит: «Бр-р…»

– Ой, – дивится мама, – какой интересный звук. Ни разу прежде не слыхала.

– Это ей не нравится, – поясняет Мишка. – Не любит, когда против шерсти. А так – пожалуйста. Хочешь подержать? Не бойся, она хорошая, не кусается.

– Точно?

– На все сто.

– Тогда давай. – Отец неловко раскрывает ладони, но маленькая шустрая зверюга проскальзывает мимо растопыренных пальцев и тотчас удирает под диван.

Мишка и папа встают на четвереньки, пытаясь извлечь животное на белый свет, но не тут-то было. Коварная Дуня громко чихает от пыли. Верины щеки вновь начинают алеть.

– Кис-кис-кис, – зовет Мишка.

– Правильней было бы позвать: «Крыс-крыс-крыс», – юморит отец.

– Крыс-крыс-крыс, – послушно вторит Михаил.

– Бр-р! – доносится в ответ.

– Вредина.

– Дайте ей кусочек яблока или морковки, – предлагает Вера. – Она их очень любит.

Мишка бежит на кухню, тащит и то и другое.

Они с папой елозят вокруг дивана, один с долькой яблока, другой с морковкой, и зовут на все лады:

– Дуня, Дунечка, вылезай, моя хорошая… Дунька, иди сюда, свиномордия противная!

Все без толку. Из-под дивана доносится лишь возмущенное похрюкивание.

Мама покатывается со смеху. Ее глаза сияют. Я давно не видел ее такой оживленной, помолодевшей.

– Нет, – папа поднимается, хватаясь за поясницу, – так не получится. Нужно просто отодвинуть диван.

– Нет, не надо! – вскрикивает Вера.

– Почему? – удивляется отец. – Это несложно.

– Там… там неубрано.

– Большое дело, – возражает мама. – У меня под диваном тоже пыль веков. Ну-ка, мальчики, давайте на «раз-два». Осторожнее, зверушку не придавите…

Через пару минут фыркающая путешественница встряхивается на Мишкиных коленях, рассеивая небольшое облачко пыли.

– Неси-ка ее в клетку. – Вера отирает крупные капли, катящиеся из-под прилипшей челки. – И давайте, наконец, пообедаем.

Проводив родителей до метро, я возвращаюсь. Вера уложила Мишку, перемыла посуду и сидит за кухонным столом, подперев ладошкой щеку. В ее усталом взгляде немое ожидание приговора.

– Все прошло чудесно. А ты боялась… Маме ты понравилась, а папа просто в восторге. Особенно от хрюшки.

– Да, – кивает Вера. – Дуня помогла. Надо ей огурчик купить. Она любит.

– Огурчики мы и сами любим, крыска обойдется морковкой.

– Как тебе не стыдно, – укоряет Вера. – Пожалел для крохотной зверушки.

– Хорошо, хорошо, – быстренько соглашаюсь я. Мне вовсе не хочется спорить. – Куплю с зарплаты ей целый килограмм. Пусть жрет. Иди-ка сюда…

– Зачем?

– Хочу шепнуть тебе кое-что на ушко.

– Что же? – Она подается вперед.

– Что я тебя люблю.

– Неужели?

Этот взгляд, притворно застенчивый и одновременно лукавый, – так умеет посмотреть только она, и этот журчащий смех заводят меня гораздо скорее и сильнее, чем добрая порция крутейшей эротики в достопамятные времена юношеского гормонального буйства.

– Честное слово.

– Не верю.

– Сейчас докажу…

Я вскакиваю, задеваю за столик, и – бац! Стоящая на нем чашка падает вниз и с жалобным звоном разлетается вдребезги.

– Ой! – всплеснув ладошками, вскрикивает Вера.

– На счастье, – убежденно заявляю я, увлекая жену в соседнюю комнату, в мягкое ненасытное чрево новехонькой, еще пахнущей клейкой прессованной стружкой кровати. – На долгое безоблачное мещанское счастье…

Раннее воскресное утро будит отрывистым звонком в дверь.

– Кого еще черт несет в такую рань. – Я нехотя выползаю из неги теплой постели и томного плюща вялых от сна Вериных рук.

На пороге в камуфляже стоит Огурец, смотрит виновато:

– Разбудил? Извини. Я просто хотел… – Он лезет в рюкзачок и вытаскивает аккуратную синюю картонную папку. Смущенно протягивает ее мне. – Вот… – На щеках его рдеет густой румянец. – Это моя рукопись. Я хочу, чтобы ты взглянул…

– Но я ничего не понимаю в литературе…

– Не важно. Я и сам пока университета не закончил… Главное, что ты был там. И это все и о тебе тоже… – Он напряженно улыбается. – Ты ведь мой друг…

– Конечно. – Я переминаюсь с ноги на ногу. С лестничной клетки задувает холодом. – Зайдешь?

– Нет. Пойду. Извини, что разбудил. Как-то вылетело из головы, что ты живешь не один. Правда, глупо? Ты… давно видел Кирилла?

Я отрицательно качаю головой. С того злополучного дня его мобильник не отвечает, а адреса Кирилла, к моему удивлению и стыду, я даже не знаю. Как и многого другого. Удивительно, я и впрямь ничего не знаю о нашем друге.

– Мне жаль, что так получилось в тот раз… – Огурец опускает глаза. – Но я уверен: это просто недоразумение. Мы же друзья. Взгляни на мою писанину, ладно?

Я киваю, принимая синенькую папку, на которой сверху бисерным почерком старательно выведено: «Последний довод. А. Огурцов*.

– Ну, я поехал?

– Куда? – спрашиваю я зачем-то.

– Туда.

– Что?!

Воздух вдруг становится слишком спертым и душным. Я заглатываю его, как сырой туман, не в силах вымолвить ни слова.

– Да все нормально, чего ты. – Он улыбается, будто речь идет о доездке на пикник.

– Осторожнее там, – шепчу я, понимая, как безумно глупо это звучит. Я просто не знаю, что еще можно сказать в эту секунду, когда твой друг возвращается в ад, а ты остаешься в своей теплой уютной крепости с чувством непонятной вины…

Мы обнимаемся. Он сбегает по трем щербатым ступенькам и, прежде чем защелкнуть за собой железную челюсть двери, оборачивается, словно хочет добавить что-то, но лишь, смущенно улыбнувшись, встряхивает головой и прощально взмахивает рукой. Я перебираюсь к окну. Огурец быстро удаляется, по-мальчишески перескакивая через лужи, отталкиваясь ладонями от сырого весеннего ветра.

Я почему-то думаю о том, что он моложе всех нас. Ему только девятнадцать. Вся жизнь впереди. Жизнь «после»… Он уже нашел свое место в ней. Он сам сделал выбор.

А я? Я ведь, кажется, тоже… Кто-то мудрый сказал: «Пусть прошлое хоронит своих мертвецов…» Как невыносимо сложно и невозможно просто одновременно осознать: все лучшее впереди… Надо только почаще повторять себе это…

– Кто приходил? – приподнявшись на локотке, сонно спрашивает Вера. – Что-то случилось?

Я молчу, не в силах оторвать взгляда от уменьшающейся пятнисто-серой фигурки, и прижимаю к груди картонную папку.