– В общем, приносят три крышки. Моей, от «четверки», нет. «Ровер» какой-то сраный, «форд» и «мерс». Я говорю: раз так – гоните от «мерса». На хрена мне от «ровера»?

– А от «мерса» на хрена? – спрашиваю я, не вполне поняв водительскую логику.

– Может, куплю когда!

Оценив Толину предприимчивость, мы с Виктором Степанычем дружно ржем. Анатолий же продолжает бубнить нелицеприятные вещи в адрес жуликов, мошенников и прочих прохвостов. Достается и нам с Виктором Степанычем, мол, ничего смешного…

– Между прочим, – говорю я. – Для поддержания разговора, – в «СПИД-инфо» писали про московскую автомойку, где работают девочки в бикини.

– Иди ты! – вскидывается Анатолий. – А зимой?

– Ну, не знаю. Может, в шубках на голое тело?

– И где?! – хором откликаются коллеги.

– Не помню. Я давно читал. Уж и газеты той нет.

– Балда, – раздосадованно припечатывает Анатолий. – Сгоняли б сейчас, поглядели.

– А я думаю, это вранье, – рассудительно заявляет Виктор Степаныч. – Сочиняют все подряд, лишь бы газету покупали.

– Может, и так, – соглашается Анатолий. – Я бы такую мойку точно не пропустил, будьте уверены.

Уже разворачиваемся «до хаты», как врубается диспетчер:

– Мальчики, где вы?

Анатолий недовольно бурчит координаты.

– Пожалуйста, заскочите на Рубцовскую набережную…

– Что там?

– Авария. Водитель не справился с управлением.

– Вылетел в реку?

– Точно.

– Значит, еще трупешник… – морщится Анатолий. – Вообще-то мы целую смену отпахали.

– Знаю, но вы недалеко, да и работы немного. Упакуете – и делов.

– Вот так всегда, – недовольно бубнит Анатолий. – Не «скорая», а катафалк, блин.

– Не люблю я утопленников, – вздыхает Виктор Степаныч.

– А кого любишь? – подтрунивает водитель. – Висельников?

– Вообще покойников не люблю, – признается Виктор Степаныч. – Я врач, а не могильщик.

– Может, жив? – встреваю я.

– Безнадега, – возразил Анатолий. – Двери клинит. А там глубоко. Вода сейчас холодная. На моей памяти никого еще там живым не доставали. Ща ведь модно: понапьются – и за руль. – Водитель мрачно сплевывает в приоткрытое окно.

Я отлично его понимаю. Одиннадцать вечера. Хочется поскорей попасть домой, принять душ, пожрать в тепле, устроившись перед телевизором. А не перетаскивать трупы, словно на войне.

На месте уже копошатся ребята из ГИБДД, оградив полосатой лентой проезд и проломленное заграждение, шугая чрезмерно любопытных прохожих: «Вам что здесь, спектакль?» Кран извлекает со дна мокрую «шестерку» с неподвижным человеком на водительском месте.

– Вячеслав, готовь мешок, – говорит Виктор Степаныч.

Мог бы и не предупреждать. И так понятно.

Гаишник, позевывая и сетуя на мерзкую погоду, первым подходит к «шестерке», ломиком отжимает дверцу. Анатолий был прав: ее заклинило. Вытаскивает ламинированную карточку, прищурившись, подсвечивая фонарем, читает:

– Кричевский Денис Витальевич…

– Что? – переспрашиваю я, не узнавая своего голоса.

– Слава, не стой, работай! – доносится до моего сознания сердитый окрик Виктора Степа-ныча.

Странно, отчего так тяжелы ноги, точно на каждую повесили по гире… И ни с того ни с сего, будто открывшись по новой, заныла забытая рана. Что-то говорит гибэдэдэшник, спрашивает Виктор Степаныч. Но я не слышу. Я не слышу ничего, кроме глухого стука молота по наковальне головы. Медленно разрастающегося в отчетливые звуки канонады…

Тело. Мокрое и холодное. Словно оттаявшее в оттепель. Я достаю его из машины, кладу на асфальт, пахнувший резиной и бензином… Дорога… "Символ движения и постоянства… Перпетуум-мобиле смерти.

Это он. Мой друг. Ошибки нет. Мокрая копна темных волос, красивый изгиб улыбчивых губ, ямочка на подбородке… Руки с обгрызан-ными ногтями. Правая нога без ботинка, видно, остался в машине… Я раздираю на нем рубаху, отбрасываю нательный крестик, тщетно пытаясь сквозь грохот боя расслышать биение сердца, прощупать пульс… Надо мной склоняются озабоченные лица, среди которых я с трудом узнаю Виктора Степаныча, гибэдэдэшника, Анатолия…

– Отойдите!

Кто это так кричит? Неужели я?

Из внутреннего кармана вываливаются промокшие фотографии. Они падают к моим коленям. Девочка с мамой. Девочка с папой. Девочка с плюшевым зайкой. Их лица меркнут, расплываются…

«Вот тут она хмурилась, а я строил рожи, и она, наконец, улыбнулась…»

Почему он так безмятежен? Он выглядит почти счастливым в обретении своего вечного покоя… Неужели все было напрасно?!

– Зачем ты это сделал, сукин сын?! Ответь мне! Ты обязан мне ответить! Брат! Посмотри на меня, посмотри мне в глаза…

Я трясу его за плечи, несколько раз ударяю затылком об асфальт… И наконец, вижу его зрачки… Мутные, остекленевшие. Безжизненные. И тогда я опускаю ему веки. Приглаживаю спутанные волосы. Собираю мокрые снимки, вкладываю в окоченевшие руки. С верхнего нечетко улыбается мне полуторагодовалая Машка в красном платьице, с огромном бантом в реденьких еще волосах… Еще незнающая, что для отца война закончилась. Навсегда.

Мы едем медленно. Некуда спешить. Анатолий всегда «отдыхает» по дороге в морг. Виктор Степаныч хранит понимающее молчание. Я смотрю в окно сквозь запотевшее стекло. Снова дождь. Противный, реденький, моросящий… Какая дерьмовая весна…

– Что ж ты делаешь, козлина?!

Я вздрагиваю, отрешившись от ноющей грудной боли. Какая-то блестящая от дождя «десятка», спеша миновать рогатый перекресток, пытается таранить карету. Мы едва не сталкиваемся боками. Какая-то неведомая сила выбрасывает меня из кабины. Я в один прыжок оказываюсь возле «десятки», бью ногой по отполированному капоту.

– Ты что, с ума сошел?

Водитель приоткрывает дверцу. Изрыгая все мыслимые ругательства, я вытаскиваю его наружу, трясу, как мешок с требухой.

– Д-да вы ч-что? – То ли оттого, что я сдавил ему горло, то ли с перепугу он начинает заикаться. Потный человечек с перепуганными глазенками за пучочками реденьких ресниц… Он вовсе не похож на врага. Просто еще один кретин, пытающийся самоутвердиться с помощью своего новехонького металлолома.

– Перестань! Слава, уймись!

С двух сторон на меня наседают Виктор Степаныч и Анатолий. Но я уже и так медленно разжимаю пальцы.

– Я буду жаловаться! – кричит сквозь щель в окне забаррикадировавшийся в кабине своего авто человечек. Я пытаюсь снова разглядеть его лицо: что оно выражает сейчас, в относительной безопасности? Кажется, делаю шаг. Но «десятка», газанув, резво врезается в автомобильный поток.

– Не надо, Слава, – тихо говорит Виктор Степаныч, зачем-то гладя меня по плечу. – Твоего друга не вернешь.

– Но почему, – выплескиваю то, что давно нарывало внутри, наконец прорвавшись кипящим ключом. – Почему…

Они молчат. А образовавшая позади нас вереница торопящихся водителей размывает мерный дорожный гул надсадными гудками.

– Это была обычная семейная ссора…

Мы снова сидим у Дениса. В полном составе. Только хозяина нет на месте. Он улыбается нам из рамочки семейной фотографии. В глазах Богоматери на иконе застыла скорбная печаль.

– …обычная семейная ссора… – Люба, комкая в руках платок, обводит нас ясным взглядом еще незаплаканных глаз, силясь улыбнуться. Ее сознание пока отказывается принимать страшное известие. Так бывает. Шок. Реакция наступает позже. А сейчас она пытается втолковать нам, что это была всего лишь обычная ссора, какие сотнями случаются в семьях. Словно после нее Денис просто вышел и не хочет идти домой. А в наших силах уговорить его вернуться.

– Он даже не был пьян. Он стал выпивать в последнее время, но сегодня был трезв. Наверное, я наговорила лишнего… А он встал и пошел. Я же не знала, что в гараж! Я и представить не могла, что он сядет за руль! Ему же врачи строго-настрого запретили! У него голова кружилась… О господи! – Ее крик срывается на рыдания. – Что же нам теперь делать…