И мы устроили пир на славу. Ели в гостиной, на белой скатерти и из парадной посуды. В центре я поставила горящую свечу, как показывают в кино, а меню приготовила такое: сварила гороховый суп из полуфабриката, сделала огромное количество салата из помидоров и огурцов и положила в него кучу всяких специй, подала тхину, поджарила четыре мясные котлеты с картошкой, тоже из полуфабрикатов, открыла банку с ананасами, а на кусочки ананаса положила мороженое и сверху посыпала тертым шоколадом. А под конец он помог мне сварить кофе, и я подала к нему вкусные пирожные. Он съел все с превеликим удовольствием, а потом спросил меня о «Пер Гюнте», и я рассказала ему содержание до того места, до которого мы дошли на уроке.

И она подала гороховый суп, салат из тхины, котлеты с чипсами и ананас с мороженым, посыпанным шоколадными крошками. Я помог ей сварить кофе, и она принесла отличные пирожные. Мы сидели в гостиной, у стола, накрытого как в кинофильмах, с горящей свечой посередине, в разгар дня, но из-за опущенных жалюзи в комнате был полумрак. Я спросил о пьесе, которую она читала, и она рассказала мне ее содержание. До чего же чудесно слушать ее и есть приготовленные ею блюда. Я знаю, что никогда не забуду ее, до самой смерти. И тогда раздался звонок в дверь. Я сказал себе: «Вот и все, это конец». Но это не был конец.

И вдруг в самом конце нашей трапезы раздается звонок в дверь. Я пошла открывать и чуть не свалилась. Шварци собственной персоной, с палочкой, все еще с белой повязкой, уже немного загрязнившейся, на голове. Сладко улыбается, проклятая лисица, так и лезет в квартиру, но я придерживаю дверь, чтобы он не увидел стол и Наима.

– Дафи, ты больна?

И он туда же. Если столько людей думают, что я больна, может, я и на самом деле больна?

– Нет… с чего это вы взяли?

– Мама дома?

– Нет.

– Где она?

– Поехала в Иерусалим.

– В Иерусалим? Что случилось?

– Не знаю. Уехала рано утром. Папа там.

– А… вот оно что. В гараже сказали, что вчера и сегодня он не появлялся. Случилось что-нибудь?

– Не знаю.

– Я просто беспокоился. Мама не пришла сегодня в школу и ничего не сказала, никогда с ней такого не бывало. Пытались позвонить сюда, но никто не отвечает. Когда ты вернулась?

– Я не вернулась… все время была дома… просто отключила телефон…

– А… – Он смотрит на меня как-то насмешливо. – Почему, если можно спросить…

Спросить-то можно…

– Просто так…

Я уже не в твоей власти, господин. Выгнал меня перед самым концом учебного года. Сейчас заплатишь за это.

А он все стремится проникнуть внутрь, так и лезет вперед.

– Надеюсь, ничего не случилось… я и правда беспокоился… Она ничего не велела передать мне?

Тут я стала смутно припоминать, что она говорила мне что-то рано утром.

– Что она сказала?

– Что не придет сегодня в школу.

– Так почему же ты не позвонила?

– Забыла.

Так прямо ему в морду и сказала.

– Забыла?

– Да.

Я теперь от тебя не завишу, господин, ты мне уже не директор, ничего мне больше не сделаешь.

А он не желает отступать. Поражен, покраснел от злости, помахал палкой в воздухе, потом опустил ее.

– С тобой что-то не в порядке… с тобой действительно что-то не в порядке.

– Знаю. – Я смотрю ему прямо в глаза. Тишина. Уж ушел бы наконец. Наим там слушает, сидит не шелохнется и вдруг двигает стулом.

– Но в доме есть кто-то, – встрепенулся Шварци, оттолкнул меня внезапно и зашел внутрь, врывается в гостиную, видит стол с остатками еды, а в углу стоит Наим, весь напрягся.

– Кто ты?

– Я Наим, – отвечает он ему, дурак такой, можно подумать, что это его директор.

А Шварци хватает его под локоть, как ребят в школе на переменках, весь в смятении.

– Ты знаком мне откуда-то… Где мы встречались?

– Ночью, у вашей разбитой машины. Я приехал, чтобы отбуксировать вас.

– А, так ты его рабочий-араб?

– Да.

– А что ты делаешь тут?

– Жду его.

И Шварци вроде бы успокоился, вертится по гостиной, разглядывает стол с посудой, ведет себя так, словно он в своей школе. Убила бы его, честное слово. К глазам подкатывают слезы.

– Скажи маме, чтобы позвонила мне. Я не отвечаю.

– Хорошо?

Я не отвечаю.

– Я скажу ей, – вмешивается Наим. Шварци улыбается про себя. А я вот-вот потеряю сознание.

Она идет открывать дверь, и я слышу чей-то знакомый голос. Потом я вспоминаю: это тот старик, машину которого мы отбуксировали ночью, разговаривает с Дафи на пороге. Через дверь я вижу его белую повязку. Дафи отвечает грубо, и я снова удивляюсь – она и правда дерзкая. Он спрашивает ее о маме и папе, а она отвечает ему как-то свысока. Я начинаю беспокоиться за нее и за себя. А этот человек очень сердится на нее, в голосе его, хотя и мягком, слышится ехидство. Потом он просто врывается внутрь. Уж очень она разозлила его. Крутится со своей палкой по комнате, увидел меня, схватил под локоть. Я испугался ужасно, честное слово, не знаю, почему он так напугал меня, этот старик с белой повязкой на голове. Я весь дрожал.

– Кто ты?

– Я Наим, – сразу же ответил я.

А он крепко держит меня.

– Ты знаком мне откуда-то… Где мы встречались?

Он не узнал меня.

– Ночью, у вашей разбитой машины. Я приехал, чтобы отбуксировать ее.

– А, ты его рабочий-араб?

– Да.

– А что ты делаешь тут?

– Жду его.

Тогда он немного покрутился по комнате, словно это его дом, рассматривает посуду на столе, слегка улыбается про себя. Потом говорит Дафи:

– Скажи маме, чтобы позвонила мне. Но она не отвечает.

– Хорошо?

Но она не отвечает. Ответь же, черт возьми! Зачем она дразнит его? Стоит бледная, злая, ужасно красивая, в длинном халате, босая. Ответь же ему, чтобы он наконец ушел! Но она молчит, он никогда не уйдет отсюда.

– Я скажу ей, – говорю я, чтобы он убрался поскорее.

И он уходит. Оставляет дверь открытой. Я пошел закрыть ее. А Дафи все еще стоит, не двигаясь с места, смотрит в сторону. Я подошел к ней, прикоснулся:

– Кто это?

Она не отвечает мне, уставилась в стенку, вся бледная. Напугал же он нас! И вдруг она оборачивается ко мне, и мне кажется, она хватает меня, и тогда я тоже схватил ее, то есть обнял ее, и мы поцеловались, не знаю, кто был первый, мне кажется, что вместе, сначала получилось мимо, но потом прижались прямо губами, как в кино, взасос, только, когда видишь фильм, не чувствуешь вкуса, а я почувствовал вкус кофе и пирожных на ее губах и еще чего-то. Это был долгий поцелуй, и я почувствовал вдруг, что не могу больше, что я умру, если поцелуй этот продлится, и я упал на колени и поцеловал ее ноги, давно мне хотелось сделать это, но она подняла меня и потащила в комнату, и была она почти голая, и тогда она порвала мою рубашку, совсем с ума сошла, и сказала: «Пойдем, будешь моим любовником».

И тогда Наим подошел ко мне, совсем несчастный и подавленный, и спросил:

– Кто это?

А я не отвечаю. Очень мне жаль его. Как этот подонок его допрашивал, и как он униженно, без всякой гордости, отвечал ему. И я ухватилась за него, потому что боялась, что он уйдет, и он обнял меня, и мы вдруг поцеловались, не знаю, как это получилось и кто был первый, мне кажется, что вместе. И такой глубокий поцелуй, взасос, как в кино, и вкус ананаса и шоколада на его губах, и вдруг он сполз, упал на колени и начал целовать мои ноги, что ему нужно от них, с ума сошел. Я вижу, что он боится встать, так и останется там на коленях, тогда я подняла его, и он потащил меня в мою комнату и расстегнул на мне халат и пижамную кофточку, а я порвала его рубашку, чтобы он не оставался одетым, когда я уже почти голая.

Это чудесно. Уже, так быстро? И это все? Я просто, ой, мамочка, вот оно, само собой. И эти маленькие груди, как твердые яблоки. Маленькая девочка. И этот крик. Что же это я делаю? Внутри, совсем внутри. Точно так, как я думал, и в то же время иначе. Глаза ее закрыты, хоть бы сказала что-нибудь. Это и есть счастье, предел счастья, большего не бывает. И не нужно… и тут я стал ужасно стонать…