Конечно, начальство пыталось как-то пригасить эти зверства. И Александр обращался к солдатам с призывами не зверствовать. И простоватый атаман Платов предупреждал своих станичников: «Обывателям города Парижу никакой обиды не чинить, наипаче не обижать ихних мадамов и мамзель, кроме как если по взаимному согласию. Помнить, что мы присяжные казаки русского императора, войско благородное и цибулизованное». От слова «цибуля», наверное…
Но насколько начальникам удавалось сдерживать раж подчиненных?.. Я думаю, что читателю при выборе из противоречивых точек зрения и выработке какого-то самостоятельного мнения нужно еще вспомнить слова Александра о «бесчинствах» кутузовской армии в Валахии и даже в России, которая подверглась ужасающему разграблению собственными казаками в 1812 году.
Кроме того, для полноты картины предлагаю не ограничиваться только недавним (от 1814 года) прошлым, но и заглянуть в будущее. Поднимемся над временем, так сказать, окинем взором эпохи. Перенесемся в конец Второй мировой войны. Тем паче что Сталин сравнивал себя с Александром, а своих солдат тоже называл освободителями… Как же вели себя русские освободители в Европе при Иосифе Грозном?
Вот как виденное своими глазами описал бывший комендант Кенигсберга Отто фон Ляш:
«Отдав последний приказ войскам — о сборе подразделений и сдаче оружия, — я вместе с частью своего штаба и группой командиров должен был начать свой тернистый путь в русский плен. Уже по дороге к первому командному пункту одной из русских дивизий мы вкусили кое-что из того, что ожидало нас в „почетном“ плену. Хотя мы шли в сопровождении русских офицеров, неприятельские солдаты все время пытались, и не без успеха, отнять у нас или у наших солдат то часы, то чемодан, то что-либо из одежды. Русские офицеры оказались не в состоянии справиться со своими подчиненными. Из множества воспоминаний о марше в плен приведу здесь одно, наиболее выразительное.
Дома горели, чадили. Мягкая мебель, музыкальные инструменты, кухонная утварь, картины, фарфор — все это было выброшено из домов и продолжало выбрасываться. Между горящими танками стояли подбитые автомашины, кругом валялась одежда и снаряжение. Тут же бродили пьяные русские. Одни дико стреляли куда попало, другие пытались ездить на велосипедах, но падали и оставались лежать без сознания в сточных канавах с кровоточащими ранами, полученными при падении. В дома тащили плачущих, отбивавшихся девушек и женщин. Кричали дети, зовя родителей… А мы шли все дальше и дальше. Перед нашими глазами представали картины, описать которые невозможно. Придорожные кюветы были полны трупов. Мертвые тела носили следы невообразимых зверств и изнасилований. Валялось множество мертвых детей. На деревьях болтались повешенные — с отрезанными ушами, выколотыми глазами. В разных направлениях вели немецких женщин. Пьяные русские дрались из-за медсестры. На обочине шоссе под деревом сидела старуха, обе ноги у нее были раздавлены автомашиной. Горели хутора, на дороге валялся домашний скарб, кругом бегал скот, в него стреляли, убивая без разбора. До нас доносились крики взывающих о помощи. Помочь мы ничем не могли. Из домов, подняв в молитве руки, выходили женщины, русские гнали их назад и стреляли в них, если те уходили не сразу. Это было ужасно. Такого мы не могли даже предполагать.
Сапог ни у кого уже не было, многие шли босыми. Раненые, о которых никто не заботился, стонали от боли. Со всех сторон в колонну военнопленных протискивались русские солдаты, отбирая у кого шинель, у кого фуражку или бумажник с его жалким содержимым. Каждый хотел чем-нибудь поживиться. „Уры, уры!“ (часы) — кричали они».
…Помните убитого в 1814 году казака, на трупе которого нашли пять штук часов? Как видите, за полтораста лет не растерял русский солдат любви к часам! Наверное, несчастлив русский солдат. Счастливые ведь часов не наблюдают. Да и прочими шмотками русские «зольдаттен унд унтер-официрен» не брезговали. А о том, как успешно русским полководцам удавалось сдерживать пыл подчиненных, читаем у того же Отто фон Ляша:
«За машиной, на которой мы ехали, следовал грузовик с нашим багажом и нашими денщиками. Грузовик этот отстал, якобы из-за поломки, а потом попросту повернул назад, в Кенигсберг. В железнодорожных мастерских города русские начисто обобрали наших солдат и растащили весь наш багаж. После моего энергичного протеста в дело вмешался сам маршал Василевский, пытаясь вернуть нам вещи. Этого ему сделать не удалось… Моего верного денщика Ханса Яблонку русские офицеры обрабатывали в течение нескольких часов, принуждая к признанию, что он сам взял эти вещи, но Ханс не поддался никаким угрозам».
…Полагаю, зверства, подобные описанным, — обратная сторона рабства. Бесправный царский рекрут в смысле несвободы ничем не отличался от бесправного сталинского раба. По всем законам психологии, если человека все время давить и превращать в ничтожество, в затравленного зверя без чувства собственного достоинства, при первой же возможности это вылезет из него самым страшным образом. И вся злоба и ненависть, забитые в него ГУЛАГом или шпицрутенами, выльются на тех, кто не может себя защитить. Власть рабов и подонков страшна.
Узнав о взятии Парижа, Наполеон воскликнул: «Великолепный шахматный ход!» После чего на четверть часа задумался и изложил приближенным план освобождения столицы. План, как и все наполеоновские придумки, был хорош, но его маршалы настолько были потрясены взятием Парижа, так не хотели больше воевать, настолько не верили в конечную победу, что не поддержали его. Еще перед началом этой кампании, не видя былого огня в их глазах, Наполеон упрекал своих маршалов: «Я зря сделал вас богачами! Теперь вы не хотите воевать, а только гулять по Парижу!» В ответ на что один из маршалов грустно заметил: «Да, сир, хотим. Я в своей жизни слишком мало гулял по Парижу…»
Двадцать лет сплошных войн, походов, бивуаков, смертей. Они хотели покоя. После того как месяцем ранее Наполеон отругал отяжелевшего 60-летнего маршала Ожеро за какое-то промедление в бою, не позволившее Бонапарту развить успех, Ожеро вздохнул: «Он не понимает, что не все люди — Наполеоны».
И вот теперь, кажется, предел наступил. Наполеон оглядел своих понурых героев, которых он звал освобождать Париж, а они не хотели, помолчал минуту, после чего заявил, что в таком случае он отрекается от престола.
Император тут же написал документ об отречении, макнул перо в чернильницу, занес его над бумагой, но, прежде чем подписать, на мгновение задержался и посмотрел на маршалов:
— А может быть, мы пойдем на них? Мы ведь их разобьем!
Маршалы молчали, отводя глаза. Наполеон подписал бумагу. После чего сказал обрадованным маршалам: «Вы хотели покоя, вы получите его. Но видит бог, мы не были поколением, созданным для покоя. Мир, которого вы желаете, скосит на ваших пуховых постелях скорее и больше людей из нашей среды, чем скосила бы война».
Меж тем союзники сделали то, чего так боялась Франция, — посадили на трон Бурбонов. И это было больше, чем преступление, это была ошибка. На которую бывший император, а ныне гражданин Бонапарт сразу же указал Коленкуру: «Я думаю о Франции. Бурбоны явятся, и бог знает, что последует. Бурбоны — это внешний мир, но внутренняя война. Посмотрите, что они через год сделают со страной».
Он был прав. Через год Франция уже стонала от Бурбонов, однако не будем забегать вперед.
Получив от Наполеона отречение, союзники так обрадовались, что пообещали Наполеону в управление остров Эльба в Средиземном море, а Марии-Луизе — личное владение в Италии. Они были счастливы, потому что понимали: не подпиши Наполеон этот документ, вся бодяга могла затянуться, поскольку армия, в отличие от маршалов, горой стояла за Наполеона. И вся нация стояла за Наполеона.
Один из молодых наполеоновских офицеров, вспоминая 1814 год, говорил о том, как он, в числе других французов, стоял в строю, а к ним обращался Наполеон, призывая защищать родину до последней капли крови: «Никогда! Никогда не изгладится из моей памяти конец его речи, когда, привстав на стременах и протянув к нам руку, он бросил нам слова: „Поклянитесь мне в этом!“ И мне, и всем моим товарищам показалось в эту минуту, что он силой исторг из глубины нашего сердца крик: „Клянемся! Да здравствует император!“ Сколько мощи было в этом человеке! У нас слезы выступили на глазах, и наши сердца исполнились непоколебимой решимости».
