Оставим на время всякие комментарии и предположения! Этот чудесный гимн — квинтэссенция религиозных убеждений Эхнатона.

Критики отмечали, что в нем нет морального учения. «Атон, — писал Пендлбери, — чисто созидательное божество. Он породил все сущее и обеспечил его всем необходимым, но на этом его роль кончается. Нет ощущения, что он воздаст за добро и покарает зло. Нет понятия греха и даже понятий правды и неправды».

Замечание справедливое, однако отсутствие этических норм в единственном сохранившемся религиозном тексте отнюдь не означает, что их не было в вероучении.

Но даже если теологическая позиция Эхнатона не совсем ясна, то его личность поэта и провидца не вызывает сомнений. Может быть, сам образ его жизни был красноречивее всех его слов. Он отверг бессмысленную мистику и сотни человекообразных богов — наследие дикого прошлого. Но самое замечательное в его учении — это отсутствие страха! Разрушительные качества солнца ни разу нигде не упоминаются.

«Это божество, — писал Пит, — было благожелательным и благотворным; его почитателей вдохновлял не страх, а только благодарность и чувство естественной зависимости».

Никто не восхваляет его исключительного могущества, как в гимне Амону, приведенном в одной из первых глав. Бог-солнце дарует благодать всем землям без различия. Он универсален.

Потрясенный египтянин, застигнутый ливнем в далеких землях на северо-востоке, смог придумать только такое объяснение: Атон вознес еще один Нил на небо. Но при этом добавил, что настоягдий Нил египтяп течет из Подземного царства.

Эту черту универсальности консервативная школа считает явным доказательством, что Атон был всего лишь объединяющим политическим символом. Но разве те же самые строки не свидетельствуют о том, что египтяне просто-напросто научились, наконец, признавать мир и за пределами своей узкой долины?

Вместе с религиозной революцией — если она была только религиозной — произошел еще более удивительный переворот — в искусстве. Тысячи лет искусство египтян было жестоко ограничено религиозными канонами, особенно в отношении к царственным персонам. Фараонов можно было изображать только в строго определенных позах, и эти изображения повторялись из века в век. Фараон был богом, и в искусстве, особенно в скульптуре, требовалось прежде всего выразить его могущество и царственное величие. Что касается цариц, то их редко изображали рядом с фараоном, но всегда в таких же напыщенных позах. Правда, во времена последних фараонов XVIII династии произошло некоторое послабление, рисунок стал более гибким и естественным, однако основная мысль — традиционное величие! — осталась.

Во время царствования Эхнатона все эти условности были отброшены. Очевидно, по указанию самого фараона — ибо кто другой мог сломать столь глубоко укоренившиеся традиции? — художники начали изображать то, что видели собственными глазами. Они перестали угодливо скрывать физические недостатки. Если человек был тучен и стар, его уже не изображали стройным юношей, какой бы пост он ни занимал. Сам фараон, по-видимому, не отличался физическим совершенством. У него был большой живот, чрезмерно удлиненная голова и слишком вытянутая шея. Все эти особенности, включая неестественную женственность, на которую обратили внимание современные специалисты, художники запечатлели достоверно, повинуясь приказу Эхнатона. Он позволил Нефертити занять равное место рядом с собой и — что было еще более революционным жестом — разрешил художникам изображать себя в самой естественной и интимной обстановке: здесь он сидит с ребенком на коленях, а здесь даже целует свою жену.

На кратчайшее мгновение истории — всего на каких-нибудь семнадцать лет из тысячелетий! — бог сошел с пьедестала и превратился в человека.

Наши ослики преодолевали последние метры пологого склона в тени пальмовой рощи, за которой начиналась озаренная испепеляющим солнцем песчаная равнина. К югу не было ничего, кроме щебня, пыли и кучи глинобитных развалин и черепков — остатков раскопок, которые велись здесь более полувека. Глаз постепенно различал в этом хаосе контуры фундаментов и широкую центральную улицу — Сиккит-ес-Султан. Когда-то она пересекала столицу Эхнатона. Ослы остановились. Один из гаффиров поднял ружье и выпалил в воздух. Далекие скалы ответили эхом. Наступила тишина. А затем из черного зева на высоком склоне холма выступила неясная в знойной дымке голубоватая фигура — гаффир из охраны гробниц. Грохнул ответный выстрел, и его эхо раскатилось над всей песчаной равниной. Главный инспектор повернулся ко мне с улыбкой и сделал широкий жест рукой.

— Город Атона, — сказал он.

На темной извилистой полоске между рекой и холмами покоятся наполовину погребенные руины священного города Эхнатона. Если не считать римского лагеря и одной-двух арабских деревушек, никто не занимал этого места с тех пор, как Тутанхамон перенес свой двор обратно в Мемфис. Город Ахетатон возник, расцвел и был покинут всего за одно поколение.

Ветер хлещет в глаза, блики от марева над раскаленным желтым песком ослепляют. Ослики застревают в песке, когда мы сворачиваем вслед за главным инспектором на север.

— К Северному дворцу! — объявляет он мелодраматическим голосом.

Но я-то знаю, что в лучшем случае увижу только жалкие глинобитные стены. Неужели я сошел с ума, чтобы забраться в такую даль ради подобной малости? Но тут кое-что приходит на память. Северный дворец… О чем это рассказывал мне Г. У. Фейермен в Каире — тот самый Фейермен, который вел раскопки в Амарне вместе с Пендлбери перед самой войной и заразил нас своим энтузиазмом?

Я нащупал в кармане скомканный листок с заметками и чертежами, которые он набросал для меня. Северный дворец был предназначен для празднеств и развлечений, а рядом находился особый дворец, куда царица удалялась после размолвки с фараоном. Теперь я вспомнил, и, пока мой ослик пробирается между ям и куч, я воссоздаю в памяти последние годы жизни Эхнатона и все интриги, последовавшие за его смертью.

С самого начала царица Нефертити, видимо, целиком приняла новую веру. Эхнатон любил свою красавицу-жену, и ее влияние на его чувствительную натуру было велико. Подобно своей матери, царице Тии, она занимала равное место с царственным мужем на его памятниках и надписях. По правде говоря, женское влияние при дворе Эхнатона было даже сильнее, чем при дворе его отца, Аменхотепа III. Пендлбери подметил одну любопытную деталь: если скульптуры предыдущих царств изображают фараона как бы идущим, а царицу всегда стоящей, то в Амарнский период все наоборот. Нефертити и ее дочери — у Эхнатона не было сыновей — изображаются идущими, а фараон стоящим. На рельефе, где фараон приносит жертвы в храме Атона, рядом с ним стоит Нефертити и потрясает звенящим систром^[20]. И там, где фараон награждает придворных, присутствует царица со своими дочерьми и вручает Эхнатону золотые ожерелья, которые он жалует своим приближенным.

Тем временем поток писем от отчаявшихся, но все еще верных правителей из азиатских владений фараона все возрастал. С востока на Ханаан надвигались хабиру, которых ряд историков отождествляют с евреями, на севере агрессивный царь хеттов Супиллулиума побуждал мелких правителей северных провинций порвать с Египтом. Предатель Азиру становился все опаснее. В письмах к Эхнатону он клялся в своей преданности и в то же время нападал на его финикийские города.