На Виктории, кроме банков, «Скотленд Ярда» и «Полицейской академии», – немало «торговых точек». Хотя в это время многие из них закрывались, витрины продолжали притягивать.

Витрина – алтарь вожделений. Глядя на бесчисленные изобретения в области туалетов, дизайна, игрушек, поражаешься, сколь многого достигла цивилизация за какую-нибудь пару десятков тысячелетий. Еще более удивляет многообразие жизни, возникшее за последние миллиарды лет.

Природа заражена вирусом творчества, однако, при неудачах, не колеблясь «стирает» свои «художества», чтобы начать все с нуля.

Перейдя улицу и поднимаясь на тротуар, – споткнулся, вернее, чуть не спотыкнулся, о хухра. Чтобы не ударить приятеля, сделал неловкое па.

У колена как будто возникла еще одна степень свободы. Согнувшись под фонарем и ругаясь от боли, я тер свой несчастный сустав.

В знак сочувствия, малыш тоже хныкал.

Ну а ты что скулишь? – спросил я.

Хухр подпрыгнул, лизнул меня в нос, и… боль отпустила, «как сняло рукой»: живое участие действует безотказно.

Держась за фонарь, я выпрямился, увидел впереди светящуюся красную букву «М» (рекламу «Макдональдса»), а, пройдя еще шагов десять, замер от неожиданности: слева, в темном разрыве между домами, будто тлели раскаленные угли.

По схеме города где-то здесь находился «Вестминстерский собор», в отличие от древнего «Вестминстерского Аббатства», построенный в начале двадцатого века и, как говорилось в путеводителе, относящийся к итало-византийскому стилю.

«Раскаленные угли» то «карабкались» друг на друга, рисуя багровые, арочки, башни, наличники, то пропадали во мраке. Макушка сказочной колокольни терялась в темноте среди звезд. Материалом для этого великолепия служил красный кирпич с ярко белой прослойкой.

Кроме кирпича колокольни, я не видел другого сходства с собором святого Марка в Венеции, который считал эталоном итало-византийского стиля. Едва причастившись к какому-то знанию, мы часто теряем контроль, начиная судить, и рядить о вещах, о которых, в сущности, не имеем понятия.

Пятно света от простого электрического фонаря очерчивало пограничье миров перед порталом храма.

Я пересек границу. Следом двигался Хухр. Миновав тамбур и стеклянную дверь, мы вошли в зал. В полутьме поблескивали лаком скрепленные ряды стульев.

Стараясь не бросаться в глаза, я присел неподалеку от входа. Сводчатые «небеса» над головой поддерживали едва видимые в полумраке колонны. Впереди поднимался над уровнем пола похожий на корму корабля алтарь, осененный распятьем. С боков «корму» обтекали проходы, ведущие в заалтарье. Там светились люстры; и сводчатые витражи бросали тусклые отблески в сторону главного нефа.

В проходах между колоннами и стенами мерцали грозди приготовленных для продажи свечей.

Сбоку угадывалось несколько дверей, вернее закрытых занавесками арок. Время от времени через них проходили люди. Тихо играл орган. Но богослужения не было (во всяком случае, в основной части храма).

Посетителей было мало. А те, что находились в зале, как будто, случайно забрели отдохнуть и послушать музыку.

Я не строил планов, брел туда, куда вели ноги. А, когда сел, – затих, почувствовав себя притаившейся мышкой. Похоже, настало время задуматься о душе.

Вспомнил, как однажды привел, вместе с дочерью, малолетнего внука для причащения в деревенскую церковь.

Люди крестились, ставили свечки, тихо молились. За колонною пел беззубый старушечий хор.

В левом пределе творилось таинство: священник ходил по кругу, читал нараспев молитву и, осеняя крестным знамением, угощал детишек и взрослых «кровью и телом Господним».

Разглядывая фрески и поеживаясь от холода, я подходил к алтарю. Подмывало убрать руки за спину, согреть несчастную поясницу. Но с тех пор, как однажды был одернут божьей старушкой: «Эй, милок, чаво руки там дёржишь? Здесь тебе – не тюрьма! Храм Господен!» – старался держать их по швам (в положении «смирно»).

С иконостаса глядели строгие лики богоначальников. Мысли прервал мужской голос: «Простите, вы ведь неверующий? Что привело Вас сюда?» Я оглянулся. Рядом стоял здешний батюшка (невысокий усталый косматый). Я объяснил, что меня привело. «Похвально – заметил священник и, спросив, как меня звать, заметил: У вас красивое имя. Не хотели бы сами креститься?» Я признался: «Не верую, хотя и завидую верующим. Но мне не дано».

Он внимательно посмотрел на меня, печально вздохнул и сказал: «Да, я знаю. Такое – бывает», – и отошел. В его вздохе, кроме сочувствия, было что-то еще.

Я подумал, а каково же служителям культа, если самим «не дано». Много ли коммунистов искренне верило в будущий «Рай на Земле»?

Вера – светлое детство души. Она дарует три вещи, нужных для счастья: предмет обожания, надежду на вечную жизнь и дисциплинирующее начало.

Существование творца всего сущего сразу все объясняет. Остается лишь постигать глубину Божьей мудрости и вымаливать у Господа милости.

Мои дети и внуки – крещенные. Я как бы определил их всех в интернат, где не приходится ломать голову над сущностью мира, где все продумано божьими слугами, как до этого – классиками марксизма-ленинизма. Но сам я, увы, – «вне игры».

Жить без Бога – значит не видеть «высокого смысла существования». Для большинства такое состояние – нетерпимо. В голову снова пришло двустишье:

– Сонет №113.

Возможно, тот, кто скрывался под именем Уильяма Шекспира, когда-то мучился тем же.

К востоку от Лондона есть небольшой городок Кентербери со старинным собором.

Каждые десять лет церковники избирают здесь Епископа Кентерберийского, носящего почетный титул «Примаса» – Главного Епископа или, как говорят здесь: «Равного среди равных».

Но действительным главой местной церкви является Король, а в последнее время чаще всего, – Королева.

В шестнадцатом веке при Елизавете Первой, («Бэсс»), англиканская церковь отпочковалась от католической, и богослужения стали вестись по-английски. Обряд упростили: исключили культы икон, святых, ангелов, культ Божьей матери. Священникам разрешили жениться. Из семи католических таинств оставили три: крещение, причащение и церковный брак. Отринуто было таинство исповеди (покаяние).

В недрах конфессии созревали симпатии к экуменизму (объединению христианских церквей) и к рационализму (системе «нравственных» знаний без Вседержителя).

Последнее известно давно. Уже в древней Индии Шакьямуни (Будда) не поклонялся богам, реинкарнацию (возвращение в «ад» житейских страданий) считал наказанием, а предназначение человека – усматривал в восхождении к неземному блаженству «по обе стороны» жизни.

Когда-то в «Литературной газете» публиковались статьи протестантских и англиканских теологов, как наиболее искушенных и убедительных. Я старался не пропускать.

Авторы, словно брали Вас за руку и с отеческою заботой вели от посыла к посылу, от следствия к следствию в том направлении, куда, по их мнению, должен следовать ум.

Все было выверено и рассчитано до мелочей. Хотелось верить! Уже почти верилось. Казалось, еще пара строк, и рухнут сомнения.

Как будто едешь по гладкой дороге и, вдруг… нажимаешь на «все тормоза», опомнившись и осознав, что дорога пошла не туда. И видишь: это пиршество слов с выкрутасами логики зиждется лишь на одном уговоре, что Библия – не просто собрание мифических эссе, а доподлинное «Священное» писание, кладезь мудрости, из которого можно черпать все знания без исключения. Но обсуждать – не дозволено.

Простите, мы так не договаривались!

«Я сплю, а сердце мое бодрствует. Вот голос моего возлюбленного, который стучится: отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои – ночною влагою. Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их? Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него. Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка…» – нет, это не Камасутра. Это и есть сама Библия.