«За тридевять земель» к Тауэру ехать уже не хотелось. И я сократил план до минимума. Теперь он состоял в том, чтобы по Мерильбон Роод доплестись до Бейкер Стрит, повернув за угол, пройти еще метров четыреста и заглянуть в музей, посвященный личности, известной каждому нашему школьнику.

Так я и сделал. В конце пути, перейдя Бэйкер Стрит, попал в магазин сувениров, где приобрел брелочки с картинками, какую-то мелочь, а за одно и входной билет. Чтобы попасть в музей, надо было снова выйти на улицу и войти в соседний подъезд, вполне современного, по российским меркам, серого четырехэтажного здания. На первом (земляном) этаже (Бейкер Стрит 221-б) будто бы размещались апартаменты хозяйки – миссис Хадсон. Я поднялся сразу на следующий – где по замыслу располагались спальня и кабинет Шерлока Холмса. Помещения выше «отводились» доктору Ватсону.

Дом был построен в девятнадцатом веке, но кроме оконных переплетов, в нем не было ничего «викторианского». Может быть, наши фильмы о Холмсе (с Ливановом, Соломиным и Риной Зеленой) кажутся англичанам «развесистой клюквой», но невозможно разрушить с детства сложившееся представление о легендарном жилище и его обитателях. Музей казался большим сараем – хранилищем реквизитов, взятых на прокат из театра. Здесь выставлялись «важные мелочи»: колбочки для химических опытов, «знаменитая» скрипка, сейф и прочие вещи. Казалось, ничего не упущено. Но что-то смущало. Не то, чтобы ощущалась подделка. Было похоже, что я вообще ошибся подъездом. Помещение освещали два огромных (от пола до потолка) окна. «По описанию» доктора Ватсона кабинет был слегка тесноват, и Холмсу достаточно было одного шага, чтобы выйти из спальни, находившейся в задней комнате, и задернуть в кабинете шторы. Как бы ни был Холмс длинноног, но в музее для этой цели ему понадобилось бы не меньше пяти шагов. Впрочем, стоит ли быть таким мелочным.

Посетители фотографировались в кресле «хозяина». Оно тут служило аттракционом, вроде нарисованного базарного всадника с дыркой для головы. Но потомков синантропа здесь почти не было. Зато слышалась славянская речь.

Хотелось подняться «к доктору Ватсону»… Но лестница меня «доконала». Она, вообще, мало чем отличалась от лестниц где-нибудь в Люберцах, Уссурийске или Анапе, если, конечно, не брать в расчет «настенную роспись наших пролетов». И мне расхотелось забираться выше. Когда я вернулся, в кресле Шерлока Холмса, закинув ногу на ногу сидел мой пушистый кривляка. Хухр курил знаменитую трубку, нагло водил «легендарным» смычком по «священным» струнам и щурился от фотовспышек: посетители торопились запечатлеть этот новый выдающийся «экспонат».

Я вышел на воздух, направляясь к подземке, и поминутно оглядывался: казалось, кто-то смотрит в затылок. Дойдя до первого перекрестка, свернул направо, затем – налево на улицу параллельную Бейкер Стрит. Опять оглянулся и убедился, что никого сзади нет. Все это время мысленно спрашивал себя, почему в этом несерьезном музее не было монголоидных лиц, и сам отвечал: эти лица хорошо информированы, а те, кто их направляет, избегают пустой траты времени.

Пройдя еще метров сорок, я рассмеялся, заметив, что двигаюсь точно лиса, заметавшая след. Что-то снова заставило оглянуться. В той стороне, откуда я шел, где-то там, за «Музеем Холмса», в воздухе стояло сияние, как от чудесного купола невероятных размеров. Я обратился к первой встречной старушке, кивнув на север, спросил: «Извините, скажите, пожалуйста, есть там какой-нибудь храм?», использовав слово «темпль» (а temple).

– Mosque (моск), – ответила она односложно, – мечеть.

– Нет, нет! – я замотал головой. – Что-то еще … Большое!

– Большое!? – она повторила вопрос и, подумав, произнесла: – Риджент Парк.

Смысл ответа дошел до меня много позже, а сейчас, поблагодарив старушку, я продолжал идти дальше, ощущая спиной ауру Храма. Метров через пятьдесят ноги остановили меня у кафе. Я подумал, не худо бы перекусить. Первая половина вывески была начертана по-английски, вторая – иероглифами. Еще служа в Порт-Артуре (ныне Люйшунь), я узнал, что каллиграфическая письменность «поднебесной» выражает не звуки, а символы слов, слогов и понятий единые для множества разных народов, населяющих современный Китай. Она появилась два с половиною тысячелетия до Рождества Христова, и отказываться от нее теперь так же немыслимо, как – от самого языка. Из общего числа (пятьдесят тысяч), в литературе используется от трех до восьми тысяч иероглифов, а в повседневной жизни – не больше тысячи. Когда-то я сам держал в памяти пару десятков их начертаний. Но это место в моей голове давно уж задернуто ряской забвения.

Я вошел в кафе.

Принято считать, что в дорогих английских ресторанах еще можно вкусно покушать, но в дешевых – лучше только пить пиво. А вот у турок или китайцев можно вкусно поесть за сравнительно малые деньги, хотя и без шика. У первых я уже побывал. Очередь – за вторыми.

Это была не какая-нибудь «забегаловка». Большой мягко освещенный зал, белые стены, чистые белые столики, стоящие на разных уровнях и разделенные низкими белыми ширмочками, создавали видимость множества кабинетиков для деловых встреч. И никакой экзотики: заведение для «своих», в экзотике не нуждалось. Похоже, тут было место для ланча респектабельных лондонских китайцев. Ощутив себя посторонним, захотел уйти. Но меня уже раздевали, да так весело и так уважительно обхаживая, что я сдался. Черт возьми! Это здорово, когда тебе улыбаются! Мы к этому не привыкли. Я чувствовал, моему организму давно не хватало улыбок.

Уже за уютным столиком, вспомнил, что давно лелеял мечту отведать уточку «по-пекински». Теперь я был близок к ее исполнению. В харчевнях Порт-Артура готовили блюда из морепродуктов, даже трепанги, но об «уточках по-пекински» как будто не слыхивали. Зато теперь об этом талдычут в каждой рекламе.

Подошла прехорошенькая официанточка. Когда-то мы обращались к ним «кунянь» – «девушка-женщина». Разглядывая морщинистое бледное лицо нового посетителя, она готова была прыснуть со смеху. Я представил себе скучную, увенчанную скудной растительностью физиономию с громадным (по китайским меркам) носищем и «прыснул» первым. Моя «кунянь» враз посерьезнела: видно, я что-то вспугнул.

Поздоровавшись, справился про пикинскую утку. Девушка раскрыла меню (англо-китайское), где было несколько вариантов блюд, отличавшихся размерами порции и гарниром. Я заказал – наименьший с картошкой, и, разумеется, – пива.

Бокал принесли немедленно, чтобы скрасить мое ожидание и из расчета, что, одним бокалом – не ограничусь.

Принесли «приборы» – палочки. Вокруг все пользовались палочками. Они должны были служить продолжением пальцев, чтобы схватывать и поддевать ломтики пищи. Когда-то меня учили ими пользоваться. Но это было, можно сказать, в другой жизни. Заметив неловкость, девушка без слов принесла мне вилку и нож. Пиво развязало язык, и, когда она прибегала с какими-то блюдцами или салфетками, я начинал объяснять, что служил в Порт-Артуре, имел знакомых китайцев моего возраста и профессии, и это была часть моей молодости. Она явно была смущена, ибо даже не слышала о городе с таким некитайским названием. Лондонские китайцы – выходцы из других «измерений»: Тайваня, Гонконга, Юго-восточной Азии, для которых континентальный Китай – все равно что «Сайберия» для англичан. Уходя за кухонную ширму, официантка, должно быть, хихикала со своими товарками над смешным старикашкой. А я про себя подумал, что таких старых, наверно, уже нельзя пускать за границу.

Наконец, принесли мою уточку – совершенно не то, что я ждал. В горке очищенных от костей и кожи, аппетитно пахнущих ломтиков (с соевой чесночной приправой) уже ничто не напоминало о птичке. Это была новая для меня кулинарная концепция: никаких «трупов» – еда должна выглядеть так, чтобы угрызения совести не мешали пищеварению.

Наверно, это было ошеломляюще вкусно. Но запах приправы и чудный дымок, исходившие от блюда, вдруг напомнили о другом блюде, связанном с отвратительным случаем, произошедшем в 1955 году, и я ощутил рецидив стыда, который тогда пережил. Воспоминание о нем торчало подобно занозе, которую невозможно не задевать. Моя совесть была уязвлена на всю жизнь.