I. Среди множества бедствий, которые инквизиция заставила Испанию испытать, препятствие, поставленное успешному распространению наук, литературы и искусств, занимает значительное место. Приверженцы святого трибунала никогда не хотели с этим соглашаться. Однако это хорошо доказанная истина. В самом деле, как знания могли делать успехи в стране, где всякий талант обязан был в точности следовать указаниям таких идей, которые в течение веков складывались на почве невежества и варварства в целях служения частным интересам определенных классов? Защитники, о которых я говорю, утверждают, что инквизиция боролась против вторжения только еретических мнений, что она давала полную свободу тем мнениям, которые не нападают на догматы, и что последние не зависят от светских знаний и мирской науки. Если бы эта претензия была справедлива, то мы имели бы много превосходных трудов, которые можно было бы прочесть; но в действительности книги эти были запрещены только потому, что содержали взгляды, противоположные убеждениям схоластических богословов.

II. Св. Августин, бесспорно, сторонник — и очень ревностный — религии во всей ее чистоте. Каждый инквизитор, который претендовал бы быть более ревностным, оскорбил бы его память. Однако он полагал большое различие между догматическим тезисом и предположением, которое не определено. Он признавал во втором случае, что католику позволительно стоять против или за предположение (pro aut contra), согласно силе доводов, внушаемых ему разумом. Одна черта отделяет догмат от мнения; она чувствуется, если мнение родило сомнения в прежние эпохи; она исчезает, если не существовало никакого сомнения со времени Иисуса Христа и если предание дошло до нас чистым, всеобщим, единообразным и постоянным без противоречия. Св. Августин и не думал, что свободе мнений можно противопоставить богословские цензуры, которые в новые времена были установлены квалификаторами святого трибунала. Эти цензуры имели большое влияние на запрещение книг и даже на осуждение их авторов. Ими пользовались против книг под предлогом, что последние содержали тезисы, плохо звучащие, благоприятные ереси, пахнущие ересью, разжигающие ересь, клонящиеся к ереси; при их помощи объявляли авторов подозреваемыми во внутреннем усвоении ереси.

III. В наше время квалификаторы нашли новое средство расширить запрещения, говоря, что книги содержат тезисы, оскорбительные для лиц высокого ранга, бунтарские, клонящиеся к нарушению общественного спокойствия, противные государственному строю и противоречащие повиновению, которому нас учили Иисус Христос и его апостолы. Следуя этим принципам, квалификаторы стали вести себя скорее полицейскими агентами, чем защитниками догмата.

V. Цензуры этого рода обыкновенно произносятся людьми, напитанными только схоластическим богословием; они, по-видимому, набили свои головы ворохом глупостей, чтобы дискредитировать святой трибунал. Для доказательства достаточно цензуры труда Филанджьери Наука о законодательстве,[1154] сделанной братом Хосе де Карденасом, капуцином,[1155] который считал себя достаточно образованным для этого дела, хотя он прочел только первый том испанского перевода, составляющий половину первого тома в оригинале. Если находится более сведущий квалификатор, то он не имеет мужества сказать правду, потому что она может не понравиться инквизиторам. Пример такого отношения представляет собою нелепый труд дома Хоакино Лоренсо де Вильянуэвы, действительно образованного человека, опубликовавшего в 1798 году книгу под вымышленным именем Лоренсо Астенго и заглавием Письма испанского священника в ответ на письмо гражданина Грегуара,[1156] епископа города Блуа. Здесь он объявляет себя борцом за трибунал инквизиции и предпринимает доказательство его пользы и справедливости, но обходит затруднения, на которые не может ответить, и опирается при этом на принципы, которые сам потом признал ошибочными в речи, произнесенной перед собранием кортесов в Кадиксе, где он взял назад свое мнение.

V. Если применение цензур столь произвольно, то каковы же книги, к которым испанцы могли бы обратиться с целью просвещения? Запрещение применяется особенно к книгам по богословию и каноническому праву, когда они хорошо написаны и содержат учение, преподанное святыми отцами, соборами и даже папами, управлявшими Церковью в первые семь веков существования христианства, но которое, однако, было забыто или оспаривалось богословами варварских времен, желавшими дать торжество системе соединения двух властей (духовной и светской) в лице верховных первосвященников.

VI. Богословские цензуры равным образом разят книги по философии, политике и праву естественному, гражданскому и международному. Отрасли гуманитарных наук держатся или связаны с правилами, аксиомами и основаниями нравственного богословия и канонического права; они имеют внутреннюю связь с догматическими истинами, отличными от непостижимых тайн религии. Отсюда следует, что квалификаторы, основываясь на мнениях, установившихся после VII века, а не на том, что думали и чему учили в эпоху, более близкую к апостолам, осуждают и запрещают труды, которые были бы необходимыми для успеха знаний среди испанцев.

VII. Книги по математике, астрономии, физике и другим дисциплинам той же области знаний не пользуются большей милостью. Так как они содержат некоторые истины, доказанные в последнее время, то они являются предметом самых суровых квалификаций под пустым предлогом благоприятствования материализму, а иногда и атеизму. Я спрашиваю, каким образом при подобной системе испанцы могут стоять на уровне открытий, недавно сделанных в Европе, влияние которых так выгодно для благоденствия народов?

VIII. Упомянутое мною показывает, что в Испании могут народиться ученые только в том случае, если желающие культивировать знания станут выше запретительных законов святого трибунала. Но где люди, достаточно мужественные для того, чтобы подвергнуться этой опасности? С тех пор как была учреждена инквизиция, не было почти ни одного человека, знаменитого по своим познаниям, которого она не преследовала бы как еретика. Стыдно говорить, но факты, доказывающие это, неоспоримы, и наша национальная история легко может в этом убедить самых недоверчивых. Чтобы не оставалось никаких сомнений на этот счет, я приведу здесь несколько примеров преследований, которые могут послужить к объяснению многих других.

IX. В картину, которую я представлю, я не включу (если только какое-нибудь частное обстоятельство не обяжет меня к этому) ни одного литератора, который заслужил уголовное преследование как принявший или иудаизм, или религию Магомета, или какую-нибудь секту, равным образом осуждаемую католической религией. Я удовлетворюсь тем, что возьму свои примеры из среды католических лиц, которые пострадали лишением свободы, чести и имущества за то, что не хотели постыдно усвоить схоластические мнения, ошибочные системы, порожденные в века невежества и варварства и удержанные впоследствии людьми, заинтересованными сохранении. Прочтя их историю, все согласятся, что ее, чем карать уголовным или позорящим наказанием,[1157] их следовало, по крайней мере, предупредить.

X. Как только была учреждена инквизиция, она стала преследовать ученого и уважаемого дома Фернандо де Талаверу, иеронимита, приора монастыря Прадо в Вальядолиде, духовника испанской королевы, епископа Авилы, апостола Альпудоры и первого архиепископа Гранады. Этот прелат составил и опубликовал в 1481 году для защиты религии труд под заглавием: Опровержение католиком одного еретического сочинения, изданного и распространенного в 1480 году в городе Севилье. Ревность в вере не могла избавить его от преследования: он был гоним[1158] в течение всей жизни и после смерти его имя и его книгу внесли в Индекс 1559 года.