– Пощади!

– В моем доме… в моем доме… – причитал Реффаи.

– В твоем доме? В доме Иуды, хочешь ты сказать?! – процедил Чести. – Веди нас к коням. Но берегись! Одно подозрительное движение – и твоим сыновьям придется оплакивать отца!

Не прошло и пяти минут, как слуги, держа факелы, настежь раскрыли ворота, и Чести со своим спутником покинул дом Реффаи.

Заря еще не занималась, хотя небо, казалось, просветлело, темные силуэты зданий четко вырисовывались на его фоне.

– А ты молодчина! И силен, как некогда твой дед. Я даже не знаю, как мне благодарить тебя, – сказал Чести, остановив лошадь на Соборной площади.

Леонардо принужденно улыбался. Хмель уже окончательно прошел. Здесь, на свежем воздухе, он почувствовал себя довольно бодро. Тем не менее, когда в приютившем их монастыре монах с полуспущенным на лицо капюшоном отвел его в прохладную келью, он с наслаждением растянулся на соломенном тюфяке. В окутавшей его тьме и тишине он мгновенно уснул, забыв все злоключения.

Жгучее солнце уже стояло высоко, свет и тень давно вели свою извечную игру на резных стенах, когда Леонардо, сидя верхом на коренастой лошадке, переводил взгляд с одного здания на другое. Андреа Чести разыскал своего старого друга, городского судью, чтобы возбудить дело против управляющего луккским филиалом его банка и заодно добиться охраны своей безопасности в период пребывания здесь, в ртом городе.

Если Чести был занят подобного рода хлопотами, то Леонардо отнюдь не ощущал недостатка во времени. Его конь безмятежно постукивал копытами по улицам города. Леонардо не торопясь объезжал площади, любуясь странной красотой древних и новых зданий, мысленно сравнивая их с памятниками Флоренции, где он уже неоднократно бывал. Город алой лилии,[5] конечно, не только могущественней, но и прекрасней. Он чарует глаз большим разнообразием. Где можно встретить подобное? Во всем мире нет купола таких очертаний, такого великолепия, как купол над черно-белым мраморным зданием флорентийского собора. И все же, рассматривая город, юноша и здесь, в Лукке, едва удерживался от внешних проявлений своего восторга при виде какого-нибудь устремившегося ввысь архитектурного чуда, мраморных статуй, фронтонов, бассейнов. А жители города в свою очередь с умилением смотрели на белокурого всадника в черной куртке, который, так ловко восседая на пегой, вел за собой на поводу породистую гнедую.

Когда Чести покончил – и, нужно заметить удачно – с делами у городского судьи, он предложил возвратившемуся к тому времени Леонардо спешиться.

– Кинжал, отнятый у Сальвиати, остался у судьи как улика. И я невольно должен был лишить тебя твоего трофея. Но ничего. Мы найдем тебе другой, получше.

Леонардо отказывался, говорил, что ему кинжал ни к чему, но витрина оружейного мастера была чересчур заманчива. И теперь, возвращаясь домой, в горы – Леонардо еще до полуденного звона простился с Чести, – он часто поглядывал на висевший у пояса бархатный футляр, в котором покоился украшенный лунным камнем и серебряной чеканкой кинжал.

Но изредка внимание его все же отвлекали от дорогого подарка дорожные впечатления. Уже сама равнина была интересна тем, что сильно отличалась природой от его горного края, да и от долины Арно, что близ Флоренции. Леонардо вслушивался в ритмичный шорох серпов, любовался загорелыми лицами жнецов, следил за полетом жаворонка над пшеничным полем. Спеющие хлеба – то же море, волнующееся золотисто-желтое море, сулящее завтрашний хлеб.

Дорогу иногда пересекал шустрый заяц. Потом вдруг равнина кончилась и лошадка начала взбираться на гору. В прижавшейся к склону деревеньке лишь несколько босоногих малышей да какая-то древняя старуха обратили внимание на одинокого всадника. А за деревней некоторое время его провожали только выстроившиеся, как солдаты, виноградные лозы. Пейзаж все время менялся. Леонардо миновал долину с прозрачным ручейком. Вороны своими черными крыльями то и дело будоражили тихую воду. Затем пошел густой, колышущийся на ветру ивняк. Здесь Леонардо свернул с обжитой людьми земли. Горы становились все выше и круче. В покрывавших их зарослях еще не ступала до него нога человека. Никем не тревожимые птицы заливались песнями, беспечными, как думы юноши, а кроны деревьев шептали о чем-то своем, неведомом. Сюда морской ветерок уже не достигал. Тот ветер, что гулял здесь, был вестником убеленных сединами великанов средней горной цепи. Когда Леонардо перевалил через первый кряж, его как старого знакомого начала манить узкая котловина, еще более тянул к себе бьющий из крутого склона ключ.

Леонардо давно хотел пить. То ли долгий путь, то ли короткий сон этой ночи вызвал в нем эту сильную жажду. Его пегой лошадке Неттуно тоже пора бы освежиться ключевой водой, да и отдохнуть. Лошадь, будто угадав мысли своего седока, веселее стала карабкаться в гору.

Подъехав к ключу, Леонардо настороженно огляделся. Что-то здесь изменилось. Но что? Ключ как будто по-прежнему с брызгами бил из щели скалы, вода заполняла образовавшийся в гладких камнях естественный маленький бассейн, а затем бежала дальше и скрывалась среди остроконечных скалистых гребней.

«Так ручей превращается в подземную речку», – пояснил однажды дядя Франческо, побывав с Леонардо в этих местах. Но напрасно доказывал он тогда племяннику, что невозможно отыскать спрятавшийся в скалах ручей – по настойчивой, упрямой просьбе Леонардо они до тех пор рассчитывали, гадали, до тех пор не прекращали поисков, пока на противоположной стороне горы не набрели на место, где вода снова пробилась наружу.

«А если это не тот же самый ручей?» – покачал головой дядя Франческо.

Леонардо после долгих раздумий сделал из листьев кораблики, целый флот корабликов, и из бассейна пустил их в плавание. И вот несколько из этих корабликов все же вынырнули с другой стороны горы.

«Горазд же ты у меня на выдумку, малыш», – улыбнулся дядя Франческо, гордясь племянником.

Ручей, водоем, скалы – все было прежнее, даже крест, который они высекли с Никколо в скале над местом, откуда бил ключ. И все же знакомый уголок природы словно таил в себе нечто необычное.

Спрыгнув с лошади, Леонардо заметил, что вольные, своенравно стремящиеся ввысь травы теперь примяты. Неподалеку от ключа, у подножия остроконечных скал он обнаружил ворох обгоревших сучьев. Нынешней ночью здесь кто-то разводил костер.

Он оглянулся. Конечно же, поблизости никого нет. Даже если кто-то заблудился и переночевал тут, то, наверное, и он далеко уже отсюда.

Нагнувшись к бассейну, Неттуно, фыркая, глотал студеную воду. Пил и Леонардо, ловко сложив ладони лодочкой. Потом он уселся на траве и достал из кармана булку, купленную ему Андреа Чести на луккском рынке, и две пригоршни сладких винных ягод.

– Не угостишь ли и меня? – спросил совсем рядом звонкий голос.

Леонардо удивленно вскинул голову. Около него стояла молодая девушка, нет, скорее, женщина, потому что на руках она держала младенца. Ее смуглые руки и острое плечо были обнажены. Черные глаза женщины горели огнем, но лицо казалось смиренным, в углах губ играла милая, детская улыбка.

Эта улыбка, улыбка молодой цыганки, задела Леонардо за живое. Она напомнила ему умершую женщину, которую он привык называть матерью. Лишь после смерти синьоры Альбиеры он узнал, что жена сэра Пьеро в действительности была ему мачехой. Дядя Франческо, не зная, чем облегчить горе мальчика, раскрыл ему истину. Он хотел утешить племянника. Вот так утешение! Каждый раз, когда Леонардо вспоминает о тяжкой утрате, сердце у него сжимается. Тогда же вечером дядя Франческо рассказал ему, что синьора Альбиера, которую Леонардо считал своей матерью, растила его только с годовалого возраста и что у него, сына нотариуса сэра Пьеро, мать простая крестьянка Катарина. Леонардо убежал тогда из дома на хутор, где жила семья его матери» семья Аккатабригги. На кухне небольшого домика он увидел высокую светловолосую женщину, с бледным, преждевременно увядшим лицом.