– Ты понял, мой граф? – обратился синьор Лодовико к Бергамино, который, по-утиному крякая, хватал ртом воздух.

– Да-а-а… – выдавил он наконец.

– Ну, значит, ты достоин своей славной в веках родословной, – засмеялся властитель Милана – сам он не мог похвастать столь благородными предками, его отец, Франческо Сфорца, начал свою карьеру с кондотьера.

Теперь, взглянув на Леонардо, синьор Лодовико указал на картину:

– Кто это?

– Ангел.

– Ангел? Гм…

– Он стоит на коленях перед Мадонной, Мой синьор видит очертания Мадонны?

– Я вижу нечто другое, мессер Леонардо! Но не могу сказать, что я недоволен. Значит, это будущий алтарный образ церкви Сан-Франческо? Работа очень спешная?

– У меня договор, мой синьор.

– Спешный ли это заказ?

– В течение года я полагаю закончить.

– А ангела, гм, этого ангела ты сколько времени писал?

– Целую неделю не покидал я мастерскую.

– С тех самых пор, как ты возвратился из Павии?

– Да, с тех пор, как я возвратился из Павии. Но он еще не закончен.

– И не скоро будет закончен. Ты прервешь работу!

– Из-за канала?

– А-а, к чему мне теперь этот канал! Ты будешь писать картину. Для меня. Это будет твоей срочной работой! Портрет синьорины Галлерани!

– Когда же ты кончишь тот портрет? – сочувственно спросил Амброджо де Предис, услыхав, что Леонардо отдает Томмазо подробные указания: какие краски следует приготовить, как их растереть и что из инструментов надо собрать для отправки во дворец Галлерани.

Улыбнувшись, Леонардо развел руками: что мог ответить он другу, когда сам был в полном неведении.

Впрочем, он чувствовал уверенность, бодрящую уверенность.

Уже несколько дней, как к нему вернулась эта бодрость духа. Жизнь снова представлялась легкой, податливой, простой, а сам себе он казался теперь освобожденным, недавно скинувшим оковы человеком.

Да так оно, пожалуй, и было на самом деле. Он разбил невидимые оковы…

Вот уже сколько недель он пишет этот портрет, сколько мятежных, полных недовольства и самобичевания недель! Не с красками, не с сюжетом вступил он в единоборство, а с самим собой. В груди волной вздымались противоречивые чувства, в напряженном мозгу боролись несовместимые мысли. В душе воцарился полнейший хаос».

Первоначальную радость, ощущение новизны начатой работы сменило тупое безразличие. Он работал с перерывами и в каком-то полусне.

В часы позирования Цецилия Галлерани, бывало, взявшись за лиру, вполголоса напевала – тогда зала наполнялась не только звуками ее голоса, чистого и волнующего, но и очарованием, излучаемым всем ее существом, и все это вместе пленяло художника, опутывая его невидимыми сетями. Леонардо был околдован той, которая звала его волшебником. Какой же он волшебник! Ему просто тридцать лет. А напротив – Цецилия во всеоружии своих семнадцати…

Синьорина Цецилия музицировала или с милой непосредственностью сообщала какую-нибудь миланскую историю. Иной раз она сама обращалась к Леонардо с просьбой рассказать что-нибудь интересное. Но не настаивала, если у Леонардо не было настроения развлекать ее, и сама покорно умолкала, когда художник в интересах работы просил ее об этом.

Леонардо с чувством стеснения в груди следил за каждым движением Цецилии Галлерани, за трепетом ее длинных шелковистых ресниц, жадно ловил всякое слетавшее с ее уст слово, но, по мере того как он, постоянно изучая лицо своей натурщицы, все глубже проникал в тайники души молодой женщины, его увлечение слабело. Видя, как портрет обретает все более явственные черты, как успешно увековечивает его кисть на куске дерева сияющую юность прекрасного лица, Леонардо постепенно избавлялся от цепей невысказанной, бессмысленной страсти. Ожоги от взглядов миндалевидных глаз начали понемногу заживать.

И вчера, когда Леонардо заметил, что этот удивительный взгляд обрел жизнь на дереве, а губы на продолговатом изящном лице так естественны, что, кажется, вот-вот откроются и заговорят, ему стало ясно, что он победил не только свою любовь, но и Цецилию Галлерани. Победил тем самым, что спас ее юную красоту от тлена, увековечив, сохранив ее для будущих поколений. Он, мессер Леонардо да Винчи, оказался сильней…

– Сначала я еще съезжу на строительство канала, – бросил он уже из двери мастерской.

Амброджо де Предис понимающе кивнул.

Строительство канала шло своим чередом: синьорина Галлерани не соглашалась позировать более нескольких часов в день, и Леонардо охотно выезжал в свободное от работы над картиной время за город. Пусть там не было трогательных, ласкающих взор ландшафтов родного края (впрочем, окрестность Милана имела, несомненно, свою прелесть), Леонардо довольствовался видом деревьев, цветов, полей с работавшими там крестьянами да отрезком неба, на шелку которого летят провожаемые взглядом птицы.

«Когда-нибудь еще и я полечу», – думал он, схематично запечатлевая в альбоме для эскизов мелькание ласточки и плавный полет хищной птицы, как последняя камнем падает наземь, взмахи крыльев вороны и строение крыльев диких гусей.

Леонардо не сомневался в том, что после изучения вопросов, связанных с полетом птиц, и проведения соответствующих опытов, он сумеет создать такую машину, которая подымет его к клубящимся облакам. Он был уверен в этом, как и в своих расчетах, отстаиваемых им в споре с руководителями земляных работ или коллегами-инженерами.

А спорить приходилось много. Работавшие на строительстве инженеры нередко находили его замыслы слишком смелыми.

На канале работало свыше тысячи рабочих. Взглянув на вырытый участок бассейна, Леонардо уже представил себе величаво плывущие, снаряженные особыми пушками, парусные суда, возвещающие о величии творения рук человека, о его изобретательности.

«…и о власти синьора Лодовико», – съязвила мысль.

А ведь он намеревался увековечить славу рода Сфорца и конной статуей. Она была задумана еще во Флоренции, в то время, когда перед Верроккио встала сложная задача: создать конную статую кондотьера Коллеони. Тогда же Леонардо решил сделать памятник Франческо Сфорца. Наезжая в Павию, он всякий раз обстоятельно изучал там древнюю конную статую, рассчитывая пропорции. Когда на глаза попадалась породистая лошадь, Леонардо поспешно зарисовывал ее корпус, движения. Затем представлял себе в седле лошади кондотьера, ставшего впоследствии герцогом Миланским…

Теперь, на пути ко дворцу Галлерани, ему встретился весьма интересный всадник. Черный жеребец и облаченный во все черное верховой. Очевидно, чужестранец. Но вот вспугнутый внезапно появившейся у перекрестка повозкой конь вздыбился. Леонардо, прислонившись к стене дома, несколькими штрихами зарисовал позу коня.

Затем вошел во дворец Галлерани.

– Вы, кажется, в приятном расположении духа! – встретила художника хозяйка дома, протягивая ему обе руки с красивыми длинными пальцами. – Значит, вы меня сегодня будете, развлекать!

Она уселась на тахте, обычном своем месте. При ней теперь была одна лишь синьора Тереза, ее прежняя кормилица – женщина скромно склонилась над столиком с рукоделием в отдаленном углу залы.

– У нас побывал Беллинчони, но его сонет мне не понравился, а когда я об этом сказала, он, оскорбленный, удалился, – сообщила синьорина Галлерани. – С тех пор мне тоже не по себе. Я сейчас действительно нуждаюсь в том, чтобы меня развлекали.

– Не знаю, удастся ли. – II Леонардо снял с портрета защищавшее его покрывало.

С картины смотрело живое, редкой красоты женское лицо с удивительно тонкими, одухотворенными чертами. Что ж, осталось, собственно, отработать только фон, можно будет повозиться еще с отдельными деталями одежды… а потом… а потом… все.

– Не будьте таким букой, мессер Леонардо, – сердилась на молчавшего художника хозяйка дома. – А то на вас обрушится моя семикратная месть, да-да!

– Семикратная месть?… – рассеянно переспросил художник. – Скажите, пожалуйста, мой помощник принес новые краски?