– Ну, как ваше мнение? – спросил он, выпростав щит из-под скрывавшей его холстины.

Надо сказать, что мессер Бартоломео тоже опешил в первую минуту. Затем, прищурив глаз, стал вглядываться в изображение. Осторожно постучал по дереву.

– Инжир.

– Купите? – спросил сэр Пьеро.

– А чье это произведение?

– Моего сына. Он ученик маэстро Верроккио.

– Пожалуй, страшней этого даже сам мессер Андреа не смог бы создать. Что же, торговаться с вами не стану. Хотите – получайте сто дукатов.

Сэр Пьеро, не веря своим ушам, осторожно протянул ладонь.

А на базаре среди старья он отыскал и купил за медный грош щит для отпугивания воробьев с топорным изображением черной стрелы.

Чудовище же Леонардо, прославившись вскоре как великолепное творение неизвестного, но выдающегося художника, было увезено в далекие края. Миланский герцог выплатил За него триста дукатов.

Мессер Андреа решил увлечь своих учеников новым делом. Как всегда, он сам показывал пример, работая вдохновенно, в одной рубашке, хотя в дымоходах подвывал холодный ветер и раскрытые ставни жалобно пищали на петлях.

Горы обволоклись уже снегом, и в камин, что вделан в центр одной из стен мастерской, то и дело подбрасывает поленья самый младший и усердный из учеников – Лоренцо.[18]

– Лоренцо! А, Лоренцо! Это из-за тебя весь сыр-бор разгорелся? – ворчит перуджинец, который с того времени, как Боттичелли открыл собственную мастерскую, считался самым авторитетным помощником маэстро. – Да, из-за тебя, – накидывается он на малыша, которому едва исполнилось десять лет. Голос у Пьетро грубый, лающий.

– Из-за меня? – спрашивает мальчик испуганно и виновато, готовый вот-вот расплакаться.

– Разве не ты Лоренцо?

– Я, – пищит новичок.

– И ты не слыхал слов маэстро? Он сказал, что мы все должны торопиться из-за капризов великолепного Лоренцо. – И, довольный своей шуткой, перуджинец вдруг заливается громким смехом. Считая остроту удивительно удачной, он победоносно оглядывает присутствующих.

Мессер Андреа добродушно улыбается, двое учеников хихикают, только Леонардо даже бровью не поводит, он сосредоточенно всматривается в натянутый перед ним шелк, будто вовсе не слышит рассчитанного на эффект замечания Перуджино. Левая рука уверенно сжимает кисть, он плавно выводит на шелковом знамени контуры женского лица.

– Эй ты, левша! – взвывает вдруг злее ветра перуджинец. Невежественный и суеверный, он все еще находит нечто сатанинское в том, что у этого счастливчика с лицом ангела работа лучше спорится левой рукой.

Заказ поступил от Лоренцо Медичи. Сын Подагрика после войны с венецианцами, несмотря на свою молодость, все больше оттеснял от власти больного отца, руководя городом самостоятельно, по собственному усмотрению. Торгово-банковские дела мало интересовали его, и он, не без доли пренебрежения к ним, предоставил их отцу. В иных же вопросах Лоренцо не считал нужным прислушиваться к мнению старика. Так, оформление празднеств он поручил мессеру Андреа, хотя ему хорошо была известна подозрительность, с которой Подагрик – Лоренцо тоже так величал своего родителя – относился к Верроккио.

Итак, в мастерской велись подготовительные работы к праздничному шествию, расписывались знамена, огромные щиты – ими должны были быть украшены поле и постройки на местах рыцарских состязаний, возобновленных теперь Медичи-сыном.

Все было закончено к сроку. До последней минуты, пока оформление не было доставлено на место, напряжение в мастерской не ослабевало. Только тогда ученики Верроккио побежали домой, наспех умылись, переоблачились в праздничные одежды, и вот они уже выходят на площадь Санта-Кроче, чтобы присутствовать на торжественном открытии весеннего карнавала.

Толпы народа запрудили поле. Места художникам достались неважные, а им, как никому, хотелось все видеть. Сам мессер Андреа волновался, словно дитя. Перуджинец Пьетро с трудом скрывал свое нетерпение.

Но вот пронзительно звучат фанфары. Шествие приближается. Крикливая, гудящая, как морской вал, толпа вынуждена сжаться, чтобы дать дорогу шествию. На ветру колышутся белые и красные знамена, а со стороны улицы уже слышен ритмичный цокот копыт. Едут воины. Флорентинцы и чужеземные всадники едут по одному и по двое в богатых доспехах, многие в одеждах незнакомого покроя, на их шлемах вьются великолепные яркие перья.

За ними движутся в старомодных полосатых одеждах дворяне, потомственная флорентийская знать. Все – верхом на чистокровных скакунах. По случаю карнавала они решили олицетворять традиции прошлого столетия. – Медичи! Медичи! – проносится по толпе. Теперь на поле выезжает одинокий всадник. Он молод, еще совсем мальчик. Его квадратное, цвета слоновой кости лицо обрамляют пышные черные волосы. Губы надменно сжаты. Да это сам Джулиано Медичи! Толпа на миг затихает при виде его серебряного плаща и сверкающего в слабых лучах зимнего солнца крупного рубина на шапке.

– Одежда эта обошлась в тысячу дукатов, – сообщает своему приятелю каменщик, стоявший возле Леонардо.

Трудно понять, гордится ли бесправный мастеровой расточительностью юного Медичи или за его словами кроется горечь, порицание.

Теперь снова, еще торжественней прежнего, играют медные трубы. Величавые звуки оттеняют барабанный бой, доносящийся с края площади. Толпа разражается овациями, окружая кольцом очередного, одиноко едущего шагом всадника. Это – Лоренцо Медичи. Старший сын Подагрика.

Великолепный боевой конь вороной масти нервно дергает головой. А седок неподвижен. Он спокойно сидит в седле и в правой руке держит красно-белое шелковое знамя, на белой полосе которого то появляется, то исчезает написанное рукой Леонардо светозарное лицо, напоминающее лик древней богини. Портрет возлюбленной Лоренцо Медичи, прекрасной Лукреции Донати. Ее голову обрамляет радуга – символ красоты и мира. Одежда всадника проста. Лишь на груди его изредка поблескивает серебряный герб с лилией. Лоренцо замечает Верроккио. Он с улыбкой кивает ему.

Толпа смыкается вокруг Медичи. Городская охрана, высоко подняв алебарды, с бранью прокладывает дорогу владыке.

Опять раздаются трубные звуки, барабанный бой. Начинается турнир.

Оттуда, где стоит со своими учениками Верроккио, не видно всего поля, только правая его сторона. Там ожидает поединка чужеземный паладин в тяжелых латах. На шлеме его вьются, красиво подобранные, белоснежные перья, на щите – львиная голова.

– Француз, – передается из уст в уста.

Леонардо, не отрывая глаз, следит за огромного роста иноземцем, который, пришпорив коня и взмахнув украшенным белыми лептами копьем, понесся через турнирное поле. Когда справа показался противник француза, зрители загудели:

– Флорентинец! Флорентинец!

Броню этого всадника скрывает бледно-голубой плащ, на груди у него – крупная алая лилия. На вид он не менее сильный, чем француз. Нижняя часть его лица защищена забралом. Кто же он, этот флорентинец?

Зрители возбуждены, думают-гадают, спорят: кто победит? Слышатся замечания, предположения, пререкания.

– Чужеземец нападает ретивее, зато флорентинец ловко парирует! – раздаются голоса.

Сражение теперь хорошо видно Леонардо. Француз выбивает копье из рук рыцаря с красной лилией. Тот оказывается полностью во власти чужеземца. Но что это? Француз не пользуется определенным преимуществом? Зрители взволнованы. Француз, гарцуя, отходит в сторону и знаком велит герольду[19] подать его противнику оброненное копье.

– Это он сглупил, – пробурчал перуджинец. – Ему ничего не стоило бы теперь победить.

Мессер Андреа промолчал.

Состязание на копьях – джостр – продолжается. На этот раз, кажется, француз окончательно победит: он чуть не вышиб флорентинца из седла. Тот покачнулся, выскользнувшая из стремени нога в броне беспомощно повисла в воздухе. И все же флорентинец посылает лошадь вперед; отбросив щит, он хватает под уздцы коня противника, и, дернув их, сам отскакивает в сторону. Затем, вывернувшись, пронзает со спины копьем французского рыцаря.