Возникла пауза. Синяя дымка затянула глаза. Кошу передернуло.

— Может быть, мы уйдем? — предложила Муся. — Мне совершенно не интересно все это.

Дымка соскользнула и светящимся скатом нырнула в черный ход.

— Давайте… — поспешно согласился Зыскин.

Он, видимо, тоже не ожидал такого откровенного поворота.

— Эй, — каким-то не очень решительным голосом сказал он.

Встал с бордюра, отряхивая брюки сзади, потоптался и громко крикнул в сторону Котова:

— Мы уходим. — Прислушался. — Слышат?

Оглянулся на девчонок — те пожали плечами.

— Не слышат… — подвел черту Зыскин и процессия двинулась прочь.

— Да пойдем, — предложила Коша. — Пошли они!

— Ты видела? — Коша торкнула Мусю в бок.

— Что?

Коша поняла, что не видела. Звуки шагов поднимались вверх и надолго зависали там, покачиваясь на зыбкой поверхности. Уже на углу Пушкинской и Невского долетел звук драки, слов было не разобрать, но было понятно, что Котов орет на Рыжина и визжит девка. Кто-то видимо высунулся из окна и что-то на них кинул сверху, потому что раздался звук чего-то разбившегося и незнакомый низкий голос.

— Подождем их? — спросил Зыскин и грустно посмотрел на Мусю.

— Ты нормальный? — Муся выразительно вытаращила глаза. — Куда они такие? Котов опять обоссытся! Поедем к нам втроем.

Муся ненавязчиво прислонилась к Зыскину, и тот растаял. Коша подумала, что, пожалуй, Зыскин хочет с Мусей большого и светлого чувства. Вернее, он просто хочет Большого и Светлого чувства, а с кем… Да кто ж его знает, кто захочет с ним его разделить? Зыскин поймал машину, и когда уже они садились в нее, на Пушкинскую из двора вывалились, продолжая перепираться, Котов с девкой висящей на его руке. И Рыжин, плетущийся чуть поодаль.

Машина остановилась.

И они загрузились в нее: Коша, Зыскин, Муся.

— Ой… Я хочу есть, — сказала Муся и печально уронила голову на плечо Зыскина. — Я просто умираю от голода. Я заболею.

— Да, — кивнула Коша. — Было бы неплохо что-нибудь кинуть по кишке.

И уронила голову на другое плечо Зыскина. Но она видела, что у Муси лучше получается ронять голову на плечо Зыскина. Потому что тот потеплел в ту сторону больше. Ну черт с ним!

Зыскин клюнул. Когда проезжали мимо ночной палатки, он попросил водилу притормозить, вышел из машины и стал там что-то покупать. Хитрые девчонки довольно переглянулись и хлопнули по рукам.

Зыскин вернулся с пачкой макарон, кетчупом и пачкой чая.

— Ой, ты такой заботливый! — Муся снова прислонилась к Зыскину.

— Там больше ничего не было, — как бы оправдываясь, сказал он и снова так посмотрел на Мусю, что она с трудом сдержала смех.

А Коша вспомнила ужасную девку.

— Странно, — вздохнула она. — Я вот сейчас думаю. А что такого она сделала? Почему она нас так достала? Ну показала сиськи? Ну и что? А что такого? Во, в Эрмитаже этих сисек!

— Да?! — Муся задумалась.

А Зыскин вздохнул и мудро сказал:

— Просто ее настроение не совпало с вашим. А Котову и Рыжину очень понравилось, наверно.

Коша уронила кастрюлю с водой. Та ударилась дном об пол и выплеснула все трехлитровое содержимое на Кошино тело.

Зыскин прогнал ее от плиты:

— Иди отсюда. Художники не умеют варить макароны. Они вообще ничего не умеют. Им в Голландии платят пожизненную пенсию, чтобы они не мешали жить нормальным людям.

— Да?! Что, правда что ли?

Коше что-то не верилось, что так может быть. Она пыталась собрать воду в тазик. Но оказалось, что разогнать ее по всей квартире куда проще.

— Ну вот, помою пол, наконец-то! — утешила она сама себя.

— Да, правда, — сказал Зыскин. — И анашу там в аптеке продают. Правда, она не такая крепкая, как наша. Так что косяки там по кругу не пускают. Курят, как сигареты.

Муся вышла из ванной с мокрой головой в полотенце:

— О чем это вы тут?

— Да вот. Зыскин говорит, что в Голландии мне бы платили пенсию просто за то, что я есть.

— А-а-а-а… — Муся плюхнулась на стул и энергично завозила полотенцем по волосам. — Это было бы здорово!

— А кто у них работает, если все пенсию получают? — спросила Коша.

— Туристы из других стран. Он сделали экономику на том, с чем другие борются — они отменили все пороки, кроме насилия. То, что в других странах преступление (хотя бы против морали), в Голландии просто пристрастие. Там скамейки на улицах в виде членов эрегированых и все такое.

— Хм… Коша, Может быть тебе в Голландию поехать? — Муся вдруг усмехнулась каким-то своим мыслям. — Ой, слушайте! Я когда приехала, видела сумасшедшего на площади Восстания. У него был щит с графиками, заметками из газет и плакат, на котором было написано что-то про КГБ и психотропное оружие…

(Рита)

В Голландию поехать? Рита снова перечитала абзац и эта мысль показалась ей интересной.

(Коша)

— Ну и что? Дальше-то что? — Коша оживилась.

Она уже закончила с полом, вытерла руки и закурила для большего удовольствия.

— Да, прикольно! Он ходил с указкой и толкал речь на эту тему. Народ стоит ржет, менты — ноль эмоций, фунт презренья. Говорит, что его преследуют за то, что он разглашает государственную тайну! А его никто и не преследует. Как-то странно.

Муся снова задумалась и, наклонив голову к плечу, уронила руку с полотенцем на колено.

— На самом деле, — Зыскин, помешивая макароны, сделал вступительное слово. — Ведутся различные разработки на эту тему, но вряд ли в таком виде, как изображает этот придурок. Целые институты этим занимаются. И открывают интереснейшие вещи. Например, запускают человека в темную комнату с зелеными стенами, а потом в темную комнату с красными стенами. Глазами-то он не видит цвета стен, а приборы фиксируют, тем не менее, изменение состояния. Или зажигают зеленый индикатор под ладонью и подкрепляют правильные ответы. Так вот через некоторое время люди начинают безошибочно узнавать этот цвет просто рукой.

Эта тема была самой волнующей для Коши в последнее время, поэтому, чтобы спровоцировать Зыскина на дальнейшие подробности, она изобразила столько скепсиса, сколько могла:

— Да, ты гонишь! Лампочка теплая!

— Во-первых индикатор теплым не бывает, а во вторых разного цвета.

— А ты сам видел?

— Видел. Все — макароны готовы. Можно есть. — Он посмотрел на Кошу грустными воловьими глазами. — И вообще, на Останкинской башне стоит генератор и генерирует сигналы: в пятницу вечером — на гулянку или на дачу, в воскресенье вечером — пора спать, в понедельник утром — труба зовет. У тебя есть тарелки?

— Есть. Две, — с котовностью сообщила Коша. — Что, правда что ли про башню-то? Да ты гонишь!

— Давай их сюда. В тарелки я положу тебе и Мусе, а сам буду есть из кастрюли.

Зыскин навалил им щедрой рукой, и с вожделением склонился над оставшимся в кастрюле клубком.

— Зато вилок целых пять, — гордо сказала Коша. — Мы в столовках натырили. Ну расскажи что-нибудь еще про психотропное оружие. А то у меня последнее время крыша едет. Я думаю, может быть, кто-нибудь на меня воздействует. Нет, про башню-то, правда? Скажи!

Она намотала на вилку большой ком, извозила его в кетчупе и целиком запихнула в рот. Было приятно, что рот набит пищей до отказа.

Это чувство полноты поглощения удовлетворяло потребность обладания куском этого мира. Куском, который можно сожрать. Коша бы смогла цеплять по одной макаронине и долго ловить ее, уже остывшую, в воздухе языком, упускать, облизывать, откусывать маленькими кусочками и долго мусолить во рту, задумчиво замирая с вилкой в руке. Смогла бы, если бы не хотела так жрать.

Коше было приятно, что во рту такой ком, что она не то, что слова сказать — языком шевельнуть не может.

— А как у тебя крыша едет? — спросил Зыскин, грустно царапая вилкой, зажатой в маленьких аккуратных пальчиках маленькой ладони.

При том весь Зыскин был довольно крупный мужчина с широкой не по-мужски задницей. Коша подумала, что, возможно, они с Мусей бывают к Зыскину слишком жестоки. Он же не виноват, что у него такая задница, наверно мама с папой плохо старались. А вообще-то он совсем не глупый мужик. Нисколько не хуже ни Ктова, ни Рыжина. Нет, этих двух даже получше. Он же понимает, что они разводят его на бабки, но все равно разводится. И притом даром. Уж Котов-то без сексодрома никак бы не отвязался.