Зыскин мотнул головой. Пленка пропала. Его руки неуверенно вцепились в край стола. Стол был по-прежнему твердым.

Зыскин метнулся к барной стойке, взял две по сто, выпил все в одну харю и снова осторожно глянул в угол. Муаровая субстанция медленно ползала, описывая кривоватый круг. Зыскин поднялся к себе в кабинет, стараясь не смотреть по сторонам.

Оделся.

И ушел из кафе.

Коша подняла глаза на мутный квадратик туалетного зеркала. Домой. Забиться в нору и никого не видеть.

Поймала машину.

Добравшись до квартиры, сразу залегла в ванну. Стрекозьи глаза мыльной пены обступили по самый подбородок. Она долго вспоминала Мусю и смывала водой пьяные слезы. Бестолковая, податливая событиям и вожделениям Муся умерла. Коша вспомнила пальбу на мосту, веселые пьянки, бесконечные походы по улицам и проспектам…

Потом обдумывала слова Зыскина. Что-то в них было. Может правда — это и есть любовь, как с Евгением? Просто она не для нее? Может, все такую и хотят? Но она сбежала от Евгения не потому что он любил. А как раз наоборот. Разве любовь убивает?

Чижик…

Чижик не вызывал никакого желания обладать им в качестве физической единицы. Он был слишком нереален.

Она вздохнула. Пузырьки перед глазами с тихим треском лопались, пена проседала тающим снегом, и было грустно смотреть на ее хрустящую смерть. Опять свело судорогой весь желудок и в голове все сузилось в какие-то сумерки. Не понимая, что делает, она протянула руку к ножику, который торчал среди груды стаканов, сваленных в ванной неделю назад — на кухне уже некуда было складывать. Коша созерцала сверкающую решимость ножа и не знала, чего хочет. Возбуждала его опасная готовность расчленять плоть. Смесь стыда и вожделения заставили дыхание участиться. Под кожей мягкая, горячая фабрика, которая делала Кошу живой.

«Я ли — она, она ли — я.» — думала Коша, покачивая лезвием перед глазами и чувствуя боль несовершённых порезов. — «Почему она делает то, чего я не хочу? Где тот рубильник, который управляет этими пульсирующими пленочками и трубочками; кто заставляет сочиться меня соками и желаниями?»

Не умирать. Увидеть плоть изнутри, выпустить наружу содержимое трубочек. Не зависеть от эндорфина. К черту наркотики.

Коша аккуратно надавила на кожу просвечивающую веной и там осталась вмятинка, но до вены было не так просто. Кожа жалобно екнула болью. Коша разозлилась и полоснула наотмашь. Хлынула черная горячая струя. Ранка раздвинула желтоватые губки с пузырьками подкожного жира, втягивая опасливо внутрь белые ниточки жилок (или перерезанных нервов?). Кончик ножа завороженно ковырял внутренность руки, пытаясь понять из чего она сделана. Боль не мешала. Она была снаружи. Голова начала кружиться.

Коша вынула руку из воды.

Жидкая красная струйка потекла по предплечью.

Стало спокойно и скучно. В этом тоже ничего не было. Это было точно так же глупо, как и любое не это.

Неожиданно для себя Коша совершила следующее странное действие. Она поднялась. Вылезла из порозовевшей воды, и внимательно посмотрела в глаза своему отражению. Обмакнув указательный палец правой руки, начертила на стекле тот самый иероглиф, который видела на дверях в Рониной комнате. На воздухе кровь быстро свернулась черным студенистым комком. Коша прошла в комнату, перетянула рану куском простыни и легла в постель.

Спать.

«Странно быть и врачом и пациентом одновременно…» — промелькнуло уже за границей сна. Как будто кто-то сказал.

(Рита)

Рита все яснее представляла свои дальнейшие поступки.

Первый вариант.

Рита меняет документы и сдает Кошу в дурку. С такой тетрадкой — легко.

Поскольку у нее явный бред, то с диагнозом «Шизофрения» девушка отдохнет в дурке на пару-тройку месяцев. Маме, своей маме, Рита как-нибудь объяснит, в чем дело. А черные парни поймут через пару месяцев, что ловить нечего. Ну дойдет до них, что она в дурке. И что они? В дурку полезут?

Второй вариант.

Рита меняет документы и отправляет сумасшедшую в Голландию вместо себя. Она художница! Познакомится с психами, покурит с ними травки.

А Рита здесь. Только больше никто не знает, что это — она. Роня — не в счет. Ладно! Посмотрим, что дальше…

(Коша)

Утро началось глубоко за полдень.

Солнце, столь редкое для этого города в это время года, весело заглядывало в комнату. Неожиданно для себя Коша испытала глубокое удовольствие от тех мелочей, которые сопровождают пробуждение. Прошлась взглядом по предметам, с удовольствием осязая угловатые очертания старых стульев, свинцовых тюбиков, кистей и холстов.

Солнечная полоса наискось пересекала начатый холст. Из голубовато-лилового марева уже начали проявляться бледно-лимонные очертания крыш. Вдруг Коша поняла, что по тонкому проводу в центре картины должна идти Муся в красном платье. Резко вскочила и, выдавив каплю кадмия на палитру, набросала сомнамбулическую фигурку с закрытыми сладко глазами и смутной улыбкой на губах.

Взяла флейту и долго играла неопределенные, расположенные в различном порядке ноты. Оделась. Постояла минуту и взяла флейту с собой.

Ветер весело гнал над головой светлые перистые облака. Прохожие улыбались, как щенки. Коша шла и размахивала руками для удовольствия. Вспомнила как-то издалека про Мусю, снова стало жаль, что они не могут больше переглянуться, перекинуться словом или вдруг засмеяться вместе, но в то же время что-то внутри говорило, что у Муси было право поступить так, как ей хотелось.

Это была ее жизнь и ее смерть.

Жаль, что она выбрала так.

Призрак студента на Череповской лестнице маялся и кашлял. Коша дождалась, когда тот свалит с лестницы и добежала до дверей. Сверху спускалась пергаментная старуха. Коша отвернулась от нее и позвонила.

Череп открыл дверь сразу.

В квартире было странно тихо. Череп был необычного бледно-голубого цвета. Он не то, чтобы отводил глаза, но в них была еле уловимая готовность оправдываться. Коша простила его, потому что он чувствовал себя виноватым. Череп стал совсем прозрачным. На фоне окна он выглядел нарисованным охотником со стены африканской пещеры. Атмосфера жилища странно переменилась. Ощущение близкой перемены неуловимо окрашивало обстановку. Череп лег на звездное небо покрывала и свернулся грустной собачкой.

Коша легла рядом, головой на луну и попросила:

— Череп, дай ручку скорее…

— Возьми на подоконнике.

Коша взяла ручку, и слова сами потекли из нее одно за другим, складываясь в мрачноватую песенку: