— Дура, что ли? — возмутилась Муся, продолжая расчесываться. — Хотя… Она хотела, как лучше, наверно. На самом деле, ничего не меняется. Мы думаем, что становимся взрослыми. А на самом деле — просто игрушки опаснее. Разве ты стала умнее с тех пор, как выросла? Разве ты что-то понимаешь в этой жизни?

— Не думаю.

— И твоя бабушка так же, — вздохнула Муся. — Она тоже ничего не понимала. Она думала, что поступает правильно. А ей просто хотелось, чтобы ее кто-нибудь любил. Когда тебя любят — это незаметно. Потому что это легко и приятно, и ты не сомневаешься в этом — это само собой разумеется.

Коша на минуту задумалась и возразила.

— Мне всегда хотелось, чтобы мне просто верили. На самом деле, я хотела быть хорошей. Просто не получалось. Но в этом не было моей вины. Просто я не знала, что плохо, а что хорошо. А тебя кто-нибудь любил?

— Да, — кивнула Муся. — Но не долго. Меня любил отец. А мать любила другого. Отец разбился на машине. Но я дала им просраться. Она потом была не рада, что со мной связалась. Учителя просто шарахались от меня.

— Почему?

— Она относилась ко мне как к шлюхе. Просто так. Ей казалось, что я обязательно должна собрать на себя все дерьмо. Я хотела понять — почему я дерьмо, но не понимала. Только потому, что похожа на отца? Но ведь я не виновата, что она вышла за него и родила меня! Тогда я решила, что должна заслужить наказание. И я старалась. Изо всех сил. Я забросила школу, начала пить, курить и собиралась начать трахаться. На самом деле, когда у меня начались месячные — мать просто озверела. Она ревновала меня к отчиму до посинения. Он мне на фиг был не нужен. Но один раз — было 8 марта — мы в школе напились какого-то дерьма. Я просто без сознания была. Я стояла над очком на коленях и блевала. А потом мыла лицо водой из унитаза. Когда пришла домой — было уже часа три ночи. Мать спала, а он на кухне мыл посуду после гостей. У него были закатаны рукава белой рубашки. Они чуть-чуть намокли. И на смуглых жилистых руках — капли воды. Ничего не скажу, он был симпотный мужик. Но я серьезно говорю — он мне был по фигу. Но я так живо представила, как он схватит меня этими руками, и у него там — тоже такая твердая жилистая штука. Я даже охрипла. Я помню. Еще я подумала, что будет забавно, если именно он лишит меня девственности. Я была уверенна, что секс — это помойка, но приятная помойка, которой хочется заниматься. И погибать в ней! Я уже давно все знала и все изучила и умела договориться со своим телом. Но я хотела отомстить матери! Мне было в кайф, но я чувствовала себя преступницей. Я подумала, что нужно попросить у него сигарету. Мне было интересно, пошлет он меня и врежет мне — тогда я его возненавижу. Или не врежет, тогда я буду его презирать, потому что он — слюнтяй. Хотя, возможно, был еще какой-то другой вариант. Вот. Я решила поросить у него сигарету. Хотела попросить, но не могла издать не звука. Пачка лежала у него в заднем кармане. Я подошла и залезла в карман рукой, и он все понял. Я довела его до белого каления. Он отделал меня прямо на кухонном столе. Он весь был в кровище, как после разделки кролика. У дедушки были кролики, и он прямо на столе выпускал им кишки. Было очень похоже. Но я была так в совесть, что ничего не почувствовала. Только на следующий день.

— Круто! — Коша даже привстала от возбуждения. — А мать? Так и спала?

— Спала. Отчим долбанулся. Стал доставать меня. Только матушка за дверь, он ко мне. Дрались до крови. Один раз я прокусила ему руку. Он за это меня так долбанул, что я проломила голову о батарею. Я его просто ненавидела. Мне было противно даже смотреть на него. Через пару недель я ему так нахамила при матушке, что он прямо при ней врезал мне со всей дури по лицу. Меня отправили к бабушке. Навсегда.

— Она так и не знает?

— Не-а.

— А мои Верку оставили у бабушки. А меня наоборот с собой потащили. В сраный Ялуторовск. Вот я там намерзлась!

Они помолчали.

Вдруг Коша заорала:

— На хрен детей заводить, если так ненавидят?!

Вскочила с кровати и забегала по комнате. Муся печально склонила голову. — Не знаю… Может, им просто было не важно, что есть на самом деле. Мне кажется, им просто кто-то сказал, что хорошо поступать так и так, и они хотели быть хорошими, поэтому так и поступали. Мы думали, что они — взрослые, а они просто были выросшими детьми, как мы сейчас… Бестолковые. А тут еще мы. Зачем? Почему? Потому что думали, что это их спасет? Или просто — так получилось? Я один раз залетела — это такая гадость. Я ненавидела весь свет и себя в том числе. Может, мы так же просто не нужны им. Они же не знали, что так получится.

Злоба Коши разрасталась, она продолжала бегать по комнате и орала:

— Шит-шит-шит! Курить! Где сигареты? — она наклонилась и нашла под столом пачку.

Никотин чуть-чуть прибил, она снова рухнула на кровать, и новое открытие созрело после пары затяжек.

— Знаешь, мне кажется, что матери ненавидят своих дочерей, — сказала Коша в качестве гипотезы. — Все хотят мальчиков.

Муся покачала головой и, соскучившись, поморщилась:

— Все равно никто правды не скажет. Даже сами себе все врут, даже сами себе, а дети мешают, они не понимают всей этой хрени. Или заставляют. Но я же не виновата, что живу.

Коша нервно курила. По телу бегало сладко-гадостное обидчивое возбуждение. Хотелось стать совсем помойкой, чтобы до конца этим насладиться. Совсем конченой, чтобы не дорожить собой больше. Никакой ответсвенности. Это они виноваты в ее никчемности! Они! Она сразу была им ни к чему! Нет. Они, конечно, любили ее как дочь и даже не поняли бы, о чем сейчас идет речь. Они бы считали ее неблагодарной свиньей. Но это была правда. Родители любили Лизу Кошкину как дочь, но сама по себе она — как человек со своими идеями, целями и убеждениями — она им была по барабану. Они все идеи Коши считали блажью и никогда ей не верили, а верили каким-то уродам. Вот в чем дерьмо! Вот в чем!

А все же… жаль.

— Когда бабушка умирала от рака, мне казалось, что она ненастоящая, — вспомнила Коша, выдыхая дым. — Хотелось потрогать ее руками. Мне было страшно от этого. Она отгоняла меня. Подарила мне свой костюм, который купила весной. Почти новый, он был мне велик. Ей было жаль, что она умрет, а костюм достанется неизвестно кому. Я понимала, что ей будет спокойнее, если я возьму его, но уж очень это было нелепо. К тому же меня бесило, что костюм останется, а еще живая бабушка — нет. Она говорила: «Бери! Все равно до весны не дотяну, мне уже не надо». Потом внезапно лицо ее кривилось, и она плакала: «Не хочу умирать…» Похоже, как дети говорят, не хочу домой. Я смотрела на нее и тоже плакала, потому что ничего нельзя сделать.

Коша замолчала, переступив ту черту воспоминаний, когда слова теряют значение.

Тихий треск сигареты.

— Пойду-ка я в ванну! — сказала Муся философски.

Когда сигарета закончилась, Коша решила, что камень на последнем холсте как-то не очень хорош.

Не хватает розового. Она встала, чтоб подправить и увлеклась.

«Свои не могут простить, — подумала она. — А чужие в основном хотят трахать, а кто же тогда должен любить?» Коша вспомнила предков, как их видела в прошлом году, а не тогда, когда они были моложе. И стало их нестерпимо жалко. Они стали какие-то потерпевшие, упустившие любовь, на которую у них, как у всех людей был шанс. И они судорожно кинулись подобирать хотя бы оставшиеся крупицы.

Коша вспомнила, как матушка пыталась напичкать пирожками, которые парилась делать целый день, хотя знает, что Коша их не ест. Но она как-то по-своему понимала любовь. Или не понимала, но пыталась что-то сделать взамен любви? А любовь — это когда тебя не просто понимают, а понимают правильно.

Помытая Муся вернулась и села расчесывать длинные волосы перед зеркалом. Они отливали рыжим на солнечном свету. Коше нравилось, что у подруги длинные шелковистые волосы. Она долго любовалась ими. Потом поставила на холст еще пару черточек и поняла, что достигла совершенства в изображении камня.