Они вернулись вниз.

Действительно, мастерская была почти пуста. Все окна были настежь, по комнатам гулял ветер. Рыжин одиноко восседал за столом и мрачно обрадовался, что перестал быть один:

— О! А вы куда пропали? А я тут пивком… балуюсь. Хотите?

— Нет, — помотала Коша головой. Она заметила на подоконнике баночку с кремом. Обычную баночку с каким-то обычным кремом для лица. А рядом она еще заметила потертый тюбик губной помады.

Ринат уже устроился с Рыжиным пить пиво.

— Если хочешь, — предложил он Коше. — Там должно быть мясо.

Коша возненавидела Рыжина и ушла на кухню.

В холодильнике на самом деле был кусок мяса.

Коша стала искать чистую сковородку, но нашла только заросшую лесом.

Откуда-то взялась драная клочковатая кошка. Она хрипло мяукнула и начала тереться о ноги чумазой щекой. Коша отрезала кусок мяса и кинула кошке.

Та лапой схватила кусок на лету, проглотила его, как собака, и снова хрипло мяукнула.

Помыв сковородку, Коша поставила ее на огонь и смотрела, как загипнотизированная на огонь. К ней постепенно возвращалось ощущение никчемности. И она стала думать, почему же на ее собственное ощущение «кчемности» или «никчемности» так действуют разные чужие и посторонние люди? Разве она — для них?

Коша чувствовала, что музыка ночной испанской флейты, раковины на полках, прекрасные картинки с волшебными домиками — не для нее.

Крем для лица и потертый тюбик помады. Возможно, это реквизит для натюрморта. Возможно…

Сковородка раскалилась, Коша швырнула туда два куска, над плитой с шипением взлетел фонтан масляных брызг. Коша прикрыла куски тарелочкой и придавила ее тяжелым чугунным утюгом, который скорее всего прислуживал хозяину моделью для натюрмортов. Это уж точно — реквизит!

Пока на сковородке шкворчало мясо, Коша занялась нарезкой салата. Она резала его вместо своей никчемности. Резала с остервенением и отчаянием, не зная, что выбрать — стать до конца никчемной, отверженной, падшей, бессовестной и презренной или все-таки найти способ стать для чего-то нужной. Она не знала, что лучше.

Нет. Не легче, а лучше.

Странно, думала Коша, что Зыскин, который учится на психолога, не делает ей никакого замечания, что она ненормальная. Ведь если у нее все правильно в голове, почему ей не везет? Почему ее картины никому не нужны? Почему она сама со своими фантазиями и открытиями (и даже телом!) — все равно никому не нужна? Ведь она даже готовить умеет! Она все умеет, но все равно те, кто ей нравится, пренебрегают ей рано или поздно.

Почему?

На линолеумном полу образовались скользкие лужи — босые ноги Коши то и дело поскальзывались.

Она резала-резала-резала этот салат!

И мучалась комплексом неполноценности, стыдясь своей необученности светским манерам и неумением непринужденно и легко находиться в любой ситуации. Она продолжала терзаться своей постыдной бездомностью, которая метит несмываемым клеймом всякого провинциала, приехавшего в большой город в слепой пассионарной уверенности, что стоит совершить пару подвигов, и сразу выдадут медаль, крутую машину и мешок денег.

Ринат был напрочь лишен даже намека на такую глупость. Он равнодушно принимал реальность полученных при рождении возможностей и цепко оберегал их от посягательств. От любых посягательтв.

И Коша злилась. Она никак не могла найти решение.

Ей нужен был этот Ринат. Ей нужен был секс с ним. Его живопись. Его расположение. Разговоры. Воспоминания. А ему — она уже догадалась — нет.

И словно в ответ на эти ее мысли, Ринат вышел на кухню.

Он подошел к Коше сзади, горячими губами и языком впился в загривок и мягко потянул к себе.

Она схватилась за стол руками, чтобы не упасть, и почувствовала задницей, как у него все поднимается, как он неловко расстегивает брюки, как горячей пересохшей рукой задирает майку и торопливо, неловко вонзается в нее, заставляя вскрикнуть от боли и внезапного наслаждения.

Задыхаясь, она пытается вырваться из рук, кусает очень больно, злясь на него, на Рыжина, на себя, на свою ничемность. И они вместе, вцепившись друг в друга, поскальзываются и падают на пол.

И Коша, уже не сдерживаясь, орет так, как этого требует извивающееся тело и истерзанная душа.

Краем глаза Коша замечает, как мимо проходят ноги Рыжина и потом слишком громко хлопает дверь.

Потом он отругал ее за Рыжина.

— Он мой друг, — сказал он важно. — Тебе не стоит напрягаться на него.

— А я?

— Что ты? — он сделал круглые глаза.

И в этот момент его важность показалась дешевой. А своя личность — никчемной. Она с трудом удержалась, чтобы не сказать гадость. Они могли очень сильно поругаться. Зачем? Она обиженно нахохлилась:

— Хорошо.

Помирились.

Нет никакого смысла отказываться от того, что есть во имя того, чего никогда не будет.

Несколько дней не выходили из дома, иногда перемещаясь на крышу, существуя между припадками страсти в странном зыбком полусне, полном цветастых видений и пестрых сюжетов. Почти не разговаривали. А если говорили, то это было как часть пьесы, как необходимое звено композиции. Слова не имели никакого значения. Иногда, вместо того чтобы говорить, включали магнитофон с сиплой японской или испанской флейтой.

Потом Коша устала, перед глазами медленно плавали какие-то черные мурашки, и в комнату через окно наползли пленки — такие же, как она видела у Черепа в подъезде. Губы заплетались, когда она хотела что-то сказать, и дыхания не хватало на целую фразу.

Ринат один ускользнул в мир своих домиков-улиток, бросив ее на произвол судьбы в этом реальном мире, в котором снова наступил полдень, и пора было уходить. Он просто начал рисовать какую-то картинку, и весь ушел туда.

Коша оделась, почистила зубы, собралась, стараясь не шуметь, поцеловала синеглазого «ангела». Остановилась, понимая, что это и есть минута прощания. Что она наступила.

Ринат сказал:

— Угу…

Неловко, не глядя, ткнулся губами в ответ, и тут же забыл.

Коша бодро спустилась вниз, хотя чувствовала себя скорлупой выеденного яйца, и только, уже выйдя на улицу, но все еще находясь в свежей тени арки, вдруг ощутила, что не знает как жить дальше за границей этой ослепительной поулукруглой тени.

Щурясь, она смотрела, как непередаваемо-медленно подъезжает к конечной остановке трамвай, как замедленно качаются ветки тополей, как медленно, словно в кино, идут редкие прохожие.

Она понимала, что нужно ехать, но не могла сделать этот шаг.

Тело взорвалось тысячей игл, когда, натянув на голову футболку, Коша все-таки выскочила на свет. Какая-то машина торкнулась в бедро, водитель, кажется, ругался, но ей было как-то фиолетово.

Медленно, совершая подвиг насилия над собой, Коша пересекла площадь. Прислонившись с пыльному стеклу на заднем сидении, она откуда-то изнутри, но в то же время как-то извне стала слышать слова. Эти слова защищали ее от непосильной реальности иллюзорной спасительностью рифм. Казалось рифмы придают аморфному неопределенному времени некий ясный порядок.

Трамвай уехал.